Солдат берет ведерко, в котором когда-то был земляничный джем, и вываливает темную кашу из скорпионов на дорогу, на самую середину, на двойную белую полосу. Еще через две недели посреди дороги будет пятнадцать аккуратных кучек. А если исхитриться набирать по два ведерка в день, их будет тридцать. Пожалуй, займись он этим делом всерьез и работай не покладая рук, посреди дороги, на двойной белой черте, может выстроиться несколько сот скорпионьих кучек. Но рано или поздно его сменят с поста или придет грузовик с довольствием, и тогда, едва он появится, надо будет скорпионов убрать.
Солдат идет медленно, башмаки шаркают по дороге, синее ведерко мягко ударяет по ноге; он входит в фургон и принимается искать кофейную кружку. Скоро он выйдет и опять наполнит ведерко скорпионами.
Солнце уже низко, и все притихает, а может, так просто кажется, оттого что шумней стал ветер, только-только поднявшийся ветер. Внезапные порывы взметают, крутят песок, которым покрыт твердый каменистый грунт пустыни. Изредка небольшой песчаный вихрь налетает и на него, жалит лицо, руки. Но, несмотря на шорох песка, на шум ветра, чудится, будто вокруг мертвая тишина…
Ссутулясь, он стоит посреди дороги, в опущенной руке номер «Плейбоя», и глядит, глядит вдоль дороги, всматривается в даль. Где-то там, на западе, у самого горизонта — еле различишь — какой-то зверь переходит дорогу. Нет, это не кенгуру. Кто-то другой, а кто — не поймешь.
Солдат глядит на запад, за ветряк, смотрит, как медленно темнеет небо. Он поворачивает голову, поворачивается всем телом, только ноги не сдвинулись с места, охота поглядеть, как в восточном краю неба медленно садится солнце.
Он чуть приседает, наклоняется лишь настолько, чтоб бережно положить журнал на дорогу. Медленно идет к фургону, опять взглядывает на ветряную мельницу, которая медленно сливается с темным небом на западе.
Автомат — в фургоне, на койке. Солдат вкладывает в магазин новую обойму и, неспешно переступая длинными своими ногами, возвращаете на прежнее место на дороге. Тяжёлый шаг по асфальту отдается в голове, напоминает о бесчисленных парадах. Он нажимает спуск и разряжает всю обойму прямо в солнце, которое медленно садится на востоке.
В жаркой тьме он лежит на койке полуголый, в шортах и мягких белых носках. Такие носки он всегда закупает впрок, у Фиша и Дедженхарда, в Далласе, — толстые белые носки со ступней из полотенечной ткани, чтоб впитывала пот. Три недели назад он купил там дюжину пар. Отдал по четыре доллара двадцать центов за пару.
Он лежит на койке и слушает, как гудит на ветру проволока ограды.
Надо кое в чем разобраться, но сейчас лучше не думать об этом. Неохота ему думать про запад и восток. Где запад, где восток, можно определить в два счета. На полке над головой — компас установленного образца. Можно прямо сейчас взять электрический фонарь, выйти из фургона и определиться.
Но в голове что-то перепуталось. Может, территорию, которая по-здешнему на востоке, следует считать частью Соединенных Штатов, а ту, которая на западе, — Австралией. А может, все, как ему помнится: на запад — Соединенные Штаты, а на восток — Австралия; может, так оно и есть, и просто он перепутал, где запад, а где восток. Вот ветряк, тот в Соединенных Штатах, это точно. Капрал вроде что-то сострил на этот счет, но, пожалуй, он не понял остроты.
А можно рассудить и по-другому — солнце-то здесь заходит на востоке. Юркая, вороватая мыслишка эта нет-нет да и мелькнет в мозгу, но солдат старается ее отогнать, затыкает уши.
Ему велено было никого не пропускать внутрь, но не понимает он теперь, что считается «внутри». Если б ему потрудились сказать, где «внутри», а где «снаружи», он знал бы, какова его задача.
Может, позвонить на базу, спросить… Ну нет, от одной этой мысли вмиг начали гореть уши.
Жарко, до чего жарко. Солдат приподнимает голову с подушки, вытягивает шею, пытается разглядеть во тьме голенькую на обложке «Плейбоя». Сухими от жары пальцами поглаживает глянцевую бумагу, а думает о рубеже. Хоть бы ему сказали, какой он, этот рубеж, целиком — круглый, квадратный или еще какой. Тогда было б легче разобраться. Совсем бы неплохо знать, какой он.
Сейчас, во тьме, это просто рубеж, который тянется через пустыню, насколько хватает глаз. Ухватившись крупными сухими руками за мягкие носки, солдат подтягивает колени к животу и перекатывается на бок.
Ветер снаружи вроде стих. В иные минуты, кажется, издали слышен лязг ветряка.
В четыре тридцать утра звонит будильник, солдат мигом просыпается, но голова еще полна путаницей снов. Лучше бы их не помнить, эти сны. Из пупка у него все тянулась и тянулась нескончаемая шелковая нить, он сам же ее вытягивал и никак не мог остановиться. Еще и сейчас ощущает в желудке пустоту. Не ту, какая бывает, когда оголодал, а хуже, словно та нить утащила у него что-то дорогое.
В темноте он бродит по фургону, натыкается на все подряд. Свет зажигать неохота. Он и прошлой ночью обошелся без света. В темноте уютней. Опрокинулся пузырек с жидкостью против насекомых, но рядом нашелся кофе. С помощью зажигалки солдат разжигает примус.
Можно бы выйти, взять кипящей воды прямо из артезианской скважины, да неохота, уютней вскипятить самому. Так уютно булькает вода, а то в фургоне всегда тишина, оглушающая тишина, будто это номер в роскошном отеле.
Скоро рассветет. Взойдет солнце, но солдат об этом не думает, не думает он ни о солнце, ни о рубеже, ни о том, что же рубеж разделяет, окружает или отгораживает; только об одном он думает — как булькает закипающая вода.
Отблески голубого пламени пляшут на изрытом жизнью лице, на впалых щеках, на запавших глазах и висках. В зеркале для бритья лицо его будто поверхность какой-то планеты, будто фотография лунной поверхности в журнале «Лайф». Чужое, незнакомое лицо. Солдат проводит по нему ладонями — не столько чтобы ощутить на ощупь, скорее чтоб закрыть свое отражение.
Кофе готов, и, пока он стынет, солдат одевается. Почему-то сегодня он надевает парадную форму. Просто для разнообразия, говорит он себе. Форма чистая, отутюженная, он достал ее со дна чемоданчика. Ее отутюжили в Далласе, штат Техас, и она все еще пахнет американским крахмалом и чистым паром больших жарких прачечных с автоматическими гладильнями.
Здесь, посреди пустыни, запах этот — точно старая моментальная фотография. Одеваясь, солдат озадаченно, умиленно улыбается.
Он стоит на дороге. Еще холодно, он топает ногами, а сам смотрит туда, где положено быть горизонту. Ничего не разглядишь, одни только звезды, незнакомые звезды. Да он все равно никогда не мог разобраться в звездах, никогда не знал, где Большая Медведица, а где Телец, прекрасно обходился и так.
Он стоит на дороге и медленно поворачивает голову то вправо, то влево, вглядывается в еле различимый горизонт. Рано или поздно где-то вдалеке посветлеет, словно на самом краю земли вырос город и в нем зажжены огни. Свет станет разливаться все шире, а потом начнется жара, но до тех пор надо разобраться, где же все-таки запад, а где восток.
Он поворачивается к востоку. Смотрит на дорогу, в сторону, которую две недели считал востоком, — считал востоком, пока не взбрело в голову поглядеть на закат. Стоит неподвижно, руки за спиной, будто связаны, по затылку, по шее — мурашки.
Стоит на двойной белой полосе, расставив ноги, словно по команде «вольно». Так и стоит, покуда впереди на дорогу не ложится четкая тень. Его собственная тень, длинная, тощая, ее отбросило солнце, которое восходит на «западе». Он медленно поворачивается — на ясном утреннем небе четко вырисовывается ветряк.
Немного погодя — может, через пять минут, а может, через полчаса — откуда-то появляется маленький самолет. Он летит с «севера», как раз над проволокой, совсем низко. Пожалуй, так низко, что и радар не засечет, приходит на ум солдату, — ни сигнала тревоги не было, ни какого-либо предупреждения. Скорей всего, инспекционный полет, обычная проверка, а может, он доставляет припасы. Побывал на других постах рубежа, подальше к «северу».
Лишь когда самолет оказывается совсем близко, солдат понимает, что это не военная машина. Вот самолет уже над ним, над фургоном, виден гражданский номер. Самолет делает круг, заходит на посадку, сейчас приземлится на дороге, солдат со всех ног кидается в фургон за автоматом. Сует обоймы в карманы и выскакивает в ту самую минуту, когда самолет садится ярдах в десяти от фургона.
Все последующее он ощущает как бы издали. Словно наблюдает за собой со стороны. Однажды он попал в автомобильную аварию — на автостраде в Калифорнии у него лопнула шина. По сей день помнит он, как наблюдал тогда за собой, пока обуздывал машину, — наблюдал спокойно, без страха.
И вот он делает пилоту знак выйти из кабины, показывает, чтоб тот стал у крыла и поднял руки вверх. Привыкший служить в чужих странах, он умеет обходиться без слов. Выразительно что-то буркнул, для пущей ясности помахал, а потом и ткнул автоматом. Пилот что-то говорит, но солдат не слушает, ему это без надобности.
