— Но разве и она тоже не часть твоей жизни?
— Конечно, часть. Иселин — это любовь. А любовь не забывают.
Она сказала мне ее имя, думаю я. Иселин. И она врач. В Норвегии не так много врачей с таким именем. Возможно, мне удастся ее найти.
Но я думаю не об этом, когда Марианне провожает меня к автобусу, когда мы идем между соснами и вокруг нас царят тишина и покой. Место выглядит покинутым.
— Да есть ли здесь люди? — спрашиваю я.
— Есть, всегда, — смеется Марианне. — А когда ты уедешь, я пойду в комнату дежурных пить кофе и курить самокрутки с ночными сестрами. Не беспокойся за меня.
Я возвращаюсь в Осло. Вспоминаю все, что мне было сказано за эти последние сутки. Все, что сказал я сам. За окнами поезда уже наступила зимняя ночь. Купе почти пустое. Только жалкая двадцатилетняя девчонка сидит в другом конце купе и читает «Love».
Действительно ли я хочу остаться с Марианне Скууг?
Как они могли даже спрашивать об этом? — думаю я.
За тот час, что я еду в поезде, я вспоминаю всю свою жизнь. Мне кажется, что я обязан перед самим собой основательно продумать все, что со мной происходит. Найти ответ, в том числе и для себя самого, чего я хочу от будущего. Сам ли я сделал этот выбор — дебютировать с возможно самой престижной подписью — подписью Сельмы Люнге — под моей игрой и со слушателями из ее самых влиятельных кругов? Да, думаю я. Это мой выбор. Ну, а сам ли я выбрал, что хочу жить с женщиной, которая старше меня на семнадцать лет, страдает маниакально-депрессивным психозом, пережила несколько суицидальных приступов в своей жизни и, ко всему этому, овдовела и потеряла единственную дочь? Да, думаю я. Это тоже мой выбор.
И когда я поздним ноябрьским вечером выхожу в город из Западного вокзала, я думаю о том, что роковой выбор, сделанный мною теперь, наложит отпечаток на всю мою жизнь.
Я не могу избавиться от стоящей перед глазами картины. Марианне стоит на табуретке. Она сняла платье, чтобы веревка лучше обхватила ее шею. Не могу забыть ее искаженное лицо, бледную кожу, белый бюстгальтер. Отчаяние и злость в ее взгляде из-за того, что я помешал ей умереть.
Симфонии. Ничейная земля. Вороны
Я на ничейной земле. Но и симфонии тоже там. Марианне сделала мне подарок, думаю я. Одиночество. Она больше не отвлекает меня. И дни, и ночи принадлежат только мне. На что мне их потратить?
Я занимаюсь, играя этюды. Стучу молотком по своим колышкам.
Но когда наступает вечер, когда низкое зимнее солнце смотрит прямо в панорамное окно гостиной, я ставлю симфонии. Симфонии Брура Скууга. Лучшие великие записи. Караян в Deutsche Grammophon. Маазель и Солти в Decca. Кубелик и Йохум в Philips. Барбиролли и Адриан Боулт в EMI. Фриц Рейнер в RCA. Орманди и Бернстайн в Columbia. Анкерл в Supraphon.
Каждый день я слушаю по симфонии. Моцарт, Гайдн, Бетховен, Шуберт. Шуман. Брамс, Брукнер, Сибелиус, Нильсен.
И утопаю в Малере. В медленных частях.
Да, пришло время для медленного. Раньше все происходило слишком быстро.
Я слушаю и смотрю на ели.
Смотрю на ворон. Они почти все время сидят на деревьях. Не имею понятия, что они делают. Я сижу в гостиной один и сам себе кажусь бессмысленным. Слушаю последнюю часть Третьей симфонии Малера. Бетховен написал «К радости». Это ода любви. Я вспоминаю один случай с мамой, это было на Мелумвейен. Мне тогда было шесть лет. Помню, она однажды сказала, когда я уже лежал в постели: «Вставай, Аксель, идем на улицу, увидишь, как ворона-мама выпускает своих птенцов из гнезда!» Катрине, прямая как свечка, торжественная и нетерпеливая, уже ждала за домом. В деревьях на склоне трамплина стоял страшный шум. Семья ворон распалась. Мама-ворона сидела на дереве и каркала. Призывно и в то же время успокаивающе. Ее дети летали между вершинами деревьев. Это был их первый полет, одних в целом мире. Мама заплакала. Я тогда не понял, почему она плачет. Но думаю, что теперь, сидя один перед динамиками в доме Скууга и слушая Третью симфонию Малера с Бернстайном, мне кажется, я понимаю. Она плакала от любви.
Хватит ли у меня сил?
Прошло совсем немного времени, и я нашел Иселин Хоффманн. Врач-дерматолог. От мамы, а может, от отца, мне досталось в наследство одно неприятное качество — я слишком прямой человек. Особенно когда сержусь. Но я не сержусь, когда звоню по телефону Иселин Хоффманн. Я только называю свое имя.
— Я знаю, кто ты, — быстро говорит она. — Что тебе надо?
— Хочу с вами встретиться.
— Да, можно встретиться. Даже нужно.
Мы встречаемся в «Вессельстюен», небольшом хорошем ресторане недалеко от стортинга. Это предложила она.
Мы договорились на этот вечер. Я заказал столик. Обратившись к метрдотелю, я ссылаюсь на свой заказ.
— Ваша гостья уже ждет вас, — вежливо отвечает метрдотель и ведет меня через весь ресторан.
Я оглядываю столики. Кто же здесь она? Красивая брюнетка, которая в одиночестве сидит в углу? Типичная блондинка, что сидит у окна и кого-то ждет? Метрдотель ведет меня дальше, к столику в самом конце зала. Иселин Хоффманн уже заказала себе пиво.
— Вот ваша гостья, — говорит метрдотель. — Вам что-нибудь принести, пока вы ждете свой заказ?
— Да, колу, пожалуйста, — прошу я.
Иселин Хоффманн.
До чего же она безобразна! — думаю я. Поросячьи глазки. Крупное красное лицо. Складки на лбу. Экзема вокруг губ. Хотя она сама дерматолог.
Маленькая и толстая, Иселин Хоффманн пьет пиво большими глотками, не обращая внимания на усы от пены у нее на губах. Я не могу понять, как у Марианне могли быть с ней любовные отношения.
— Для меня было большой неожиданностью узнать недавно о ваших отношениях, — говорю я.
— Между тем я живу уже пятьдесят два года, — говорит она с сухим, грустным смешком.
— Значит, вы старше Марианне на семнадцать лет?
— Да. Моложе — старше, похоже, Марианне нисколько не заботит проблема возраста. К тому же ты не так молод, как ей, наверное, хотелось бы.
Мы оба смеемся.
Я смотрю на нее и чувствую, что мне следует что-то сказать, объяснить, почему я просил ее о встрече. Но она так некрасива, что я не могу сказать ни слова.
Она голодна. Когда приносят меню, она уже знает, что закажет, — бифштекс с соусом беарнез. Побольше беарнеза, пожалуйста. Когда она говорит о предстоящей трапезе, в ней появляется что-то крысиное и жадное.
Я заказываю форель с вареным картофелем.
Она будет пить вино?
Да, с удовольствием. Спасибо. Хорошо бы красное бургундское.
Я заказываю «Патриарх». Единственное бургундское, какое у них есть в меню.
Она, по-моему, довольна.
— Для чего мы здесь? — спрашивает она, когда нам становится не о чем говорить.
— Я сам не совсем понимаю. Просто мне казалось естественным, чтобы мы встретились. Вы знаете, что я живу с Марианне?
— Что ты ее жилец? Да, знаю.
— И ничего больше? А вы знаете, что я любил Аню?
— Марианне мне много чего рассказывала. В одно ухо влетало, из другого вылетало.
— Но вы понимали, что Марианне серьезно к вам относилась?
— Серьезно относилась, ко мне? Не понимаю, что эти слова значат. Знаю только, что мы вместе были в Вудстоке. Что между нами произошло нечто особенное. Что-то близкое и прекрасное. Что с моей стороны это было очень серьезно. Что после этого Марианне никак не могла наладить свою жизнь.
— Правда?
— Да. И дело не только во мне. Такая уж она была. В ней бушевали страсти.
— Но все-таки вы с ней собирались жить вместе?
— Кому не хотелось бы жить с Марианне?
Иселин Хоффманн смотрит на меня и в ожидании нашего заказа и вина заказывает еще одно пиво. Потом жадно глотает бифштекс, картофель и соус. Большими глотками пьет пиво, тихо рыгает, нисколько этого не смущаясь. Господи, до чего же она некрасива! И неделикатна! И груба!
Мы кончили есть. Беседуем о здравоохранении в Норвегии, о больницах, о том, что относится к ее миру. Я вдруг спрашиваю:
— Так вы собирались жить вместе?
Она кивает.
— Да. Мы дали друг другу слово. Клятву верности. Мы собирались быть неразлучны.
— Она хотела к вам переехать?
— Да.
— Аня представляла для вас определенную трудность?
— Вообще-то нет. Марианне была уверена, что Аня уедет учиться за границу. Она думала и надеялась, что Брур останется жить в их доме. Что он устроит свою жизнь, уже не заботясь о ней. Понимаешь, у нас были вполне конкретные планы. У меня большая квартира в Скарпсну. Мы собирались ее продать и купить себе дом где-нибудь на берегу, например на Цейлоне.
— Сбежать от всего?
— Нам это не казалось бегством. Мы только хотели спокойной жизни. Думаю, Марианне безумно устала от мелочности Брура. Ты знаешь Марианне. Теперь она будет с тобой. Ты понимаешь, что она не терпит, чтобы ее все время контролировали. Вот я могла бы с этим справиться. Потому что тоже терпеть не могу, когда меня все время проверяют. Я понимала, что ее мучит.
