Шеп глотнул виски, сквозь купол стакана на миг увидев мокрые пятна звезд и луны. Он шагнул к дому, но потом вдруг развернулся и ушел на дальний край лужайки, где заходил кругами. Он плакал.
Виной всему был весенний запах земли и цветов, напомнивший, что ровно год назад состоялась эта затея «Лауреатов», когда Эйприл Уилер расхаживала по сцене, улыбалась и говорила: «Неужто вам не нужна моя любовь?» А теперь Шеп, словно несчастный большой ребенок, кружил по траве и грыз кулак, смачивая его слезами.
Плакать было легко и приятно, и он остановился лишь после того, как понял, что выдавливает из себя всхлипы и ненужно вздрагивает. Устыдившись, Шеп осторожно поставил стакан на траву, достал платок и высморкался.
Главное, вовремя тормознуть, чтобы слезы не стали водицей. Горевать надо в меру, чтоб не замусолить печаль. Тут легко все испоганить — лишь дай себе волю, тотчас распустишь нюни и с грустной слащавой улыбкой начнешь говорить, какой Фрэнк мужественный. И что, на хрен, выйдет?
Когда Шеп со стаканами вошел в гостиную, Милли еще пускала нюни, но уже закруглялась. Упершись локтями в слегка расставленные морщинистые колени, она подалась вперед и проникновенно говорила:
— Но мне кажется, что вся эта история нас очень сблизила. В смысле, Шепа и меня. Правда, милый?
Брейсы безмолвно сдублировали вопрос взглядами: да? Или нет?
Естественно, ответ был один:
— Точно, мы сблизились.
Самое смешное, что это правда, вдруг понял Шеп. Глядя на эту маленькую, взъерошенную, глупую тетку, он знал, что не покривил душой. Потому что она живая, черт бы ее побрал. Если сейчас потрепать ее по загривку, она прикроет глаза и улыбнется, ведь так? Как пить дать. А когда Брейсы свалят, — дай бог, чтоб поскорее! — она засуетится в кухне, станет неуклюже бренчать посудой и тараторить как пулемет («Ой, они мне так нравятся, а тебе?»). Потом она уляжется спать, а утром вновь зашастает по дому в своем дырявом халате, от которого пахнет сном, апельсиновым соком, микстурой от кашля и застарелым дезодорантом. И будет жить.
Для миссис Гивингс время после смерти Эйприл шло по тому же образцу: потрясение, боль, медленный возврат к душевному равновесию.
Поначалу ее охватило чувство вины в том, что произошло, и она не могла ни с кем об этом говорить, даже с Говардом. Ведь ясно, что и Говард, и любой другой начнут уверять, что это был несчастный случай, в котором никто не виноват, но меньше всего ей требовалось утешение. Воспоминание о том, как она, хорошенько обдумав извинения («Я насчет вчерашнего; вы оба прекрасные люди, однако больше я не подвергну вас подобному испытанию. Мы с Говардом пришли к выводу, что недомогание Джона вне наших…»), приехала к Уилерам, но увидела отъезжавшую от их дома «неотложку», и о том, как позже телефонный голосок миссис Кэмпбелл оглушил ее новостью, это воспоминание подвигло ее к самобичеванию, столь мучительному, что даже отчасти приятному. Неделю она провалялась больной.
Вот что выходит из благих намерений. Пытаясь возлюбить свое дитя, она осиротила других.
— Знаю, вы скажете, что все это никак не связано, — говорила она врачу Джона, — но, если честно, ваше мнение меня не интересует. Я просто извещаю вас: впредь мы даже не помыслим о том, чтобы свести его с посторонними людьми. И речи быть не может.
— Хм. Разумеется, в подобном вопросе решать только вам и мистеру… э-э… Гивингсу.
— Я понимаю, он болен… — миссис Гивингс шмыгнула носом, отгоняя непрошеные слезы, — …и его надо пожалеть, но он очень деструктивен. Ужасно деструктивен.
— М-да…
После этого еженедельные свидания были ограничены внутренним холлом отделения. Казалось, Джон не возражает. Иногда он спрашивал про Уилеров, но, разумеется, ему ничего не сказали. К Рождеству свидания стали реже — раз в две-три недели, а потом сократились до раза в месяц.
Все изменяют мелочи. В один слякотный январский день миссис Гивингс зашла в торговый центр, и в отделе домашних питомцев взгляд ее упал на нечистокровного персикового щенка спаниеля. Она его тотчас купила, чувствуя все нелепость своего поведения, поскольку в жизни не совершала столь импульсивных и глупых поступков.
Какая же это была радость! Естественно, он доставлял массу хлопот — приучить делать дела на газетку, изгрызенная мебель, глисты и прочее; воспитание любимца требует кропотливой, усердной работы, но она себя окупает.
— Перевернись! — В джурабах миссис Гивингс по-турецки сидела на ковре. — Перевернись, малыш!
Она чесала ему мохнатое брюхо, и пес, суча в воздухе всеми четырьмя лапами, елозил на спине и растягивал черные губы в восторженной ухмылке.
— Хорошая собачка! Кто у нас такая мокроносая прелесть? А? Это мы! Это мы!
Щенок больше чем кто-либо или что-либо помог ей пережить зиму. С приходом весны ожил ее бизнес, отчего всегда казалось, что жизнь начинается заново. Но ждало одно испытание — дом Уилеров. Страх перед неизбежной встречей с Фрэнком у нотариуса был так велик, что накануне миссис Гивингс не спала ночь. Однако неловкости почти не было. Фрэнк держался с достоинством и сердечно — «Рад вас видеть, миссис Гивингс», — говорил только о деле и ушел, едва подписал бумаги. Возникло ощущение, что со всей этой историей покончено раз и навсегда.
Месяца два дел было невпроворот: милые старые дома, презентабельные новостройки и поток приезжих, которые хотели и заслуживали чего-нибудь действительно стоящего, ибо не опускались до мелочной торговли. Столь насыщенного сезона еще не бывало, и миссис Гивингс по праву гордилась собой. После долгого напряженного дня короткий вечерний отдых был еще сладостнее.
Помимо забав с песиком и болтовни с Говардом, отдохновение приносила простая созидательная работа по дому.
— До чего же уютно, правда? — чудесным майским вечером спросила миссис Гивинс.
Подстелив газеты, она лачила стул. Пресытившись «Уорлд телеграм», Говард сложил руки на животе и смотрел в окно; щенок дрых на своей подстилке, излучая счастье.
— Какое наслаждение расслабиться после трудного дня. Хочешь еще кофе, дорогой? Или кусочек кекса?
— Нет, спасибо. Может, позже выпью молока.
Чтобы снизу пролачить сиденье, миссис Гивингс аккуратно положила стул на забрызганные газеты и села на пол.
— Нет слов, до чего я рада за домик с Революционного пути, — говорила она, взад-вперед водя кистью. — Помнишь, как ужасно он выглядел зимой — холодный, темный, ну просто дом с привидениями. Этакий злой паук. А сейчас мимо проезжаю, и душа радуется — чистенький, светленький. Эти Брейсы очень милая пара. Девушка — сплошное очарование, а парень наверняка занимается чем-то важным, он очень приятный, только нелюдим. Не знаю, как вас благодарить, сказал он, именно такой дом мы всегда хотели. Как мило, правда? Знаешь, о чем я подумала? Я обожаю этот домик и впервые нашла ему подходящих хозяев. Они и впрямь славные, близкие нам по духу люди.
Говард шевельнулся и повозил ногами в ортопедических ботинках.
— А как же Уилеры? — спросил он.
— Я хочу сказать, Брейсы действительно люди нашего круга. Да, Уилеры мне нравились, но они были какие-то… странные, на мой вкус. Слегка неуравновешенные. Не хочу злословить, но порой с ними было тяжело. Вообще-то, домик было так трудно продать, потому что они его ужасно запустили. Разбухшие рамы, мокрый погреб, изрисованные мелками стены, захватанные дверные ручки и шпингалеты — в общем, полная безалаберность. А эта жуткая незаконченная дорожка, которую венчает грязная лужа, — ну разве можно так уродовать газон? Мистер Брейс угрохает кучу денег, чтобы все это выровнять и засадить травой. Но дело не только в этом. Я говорю о более серьезных вещах.
Нахмурившись, миссис Гивингс обтерла кисть о край банки и пожевала губами, подыскивая слова.
— Уилеры вправду были какие-то странные. Безответственные. Этот их настороженный взгляд, их манера беседовать, как-то все неестественно. И вот еще что! Знаешь, что я нашла в погребе? Большую коробку с погибшей рассадой очитка. Прошлой весной я целый день потратила — выбирала лучшие корешки, присаживала их в нужную почву. Вот о чем я говорю. Ты хлопочешь, преподносишь великолепное живое растение и никак не ожидаешь, что…
Но Говард Гивингс уже погрузился в ласковое море оглушительной тишины. Он выключил слуховой аппарат.
Джон Ките (1795–1821) — выдающийся английский поэт-романтик. В эпиграфе строчка из шестой строфы его поэмы «Изабелла, или Горшок базилика» (1818) (перевод Галины Гампер).
Шоу, Джордж Бернард (1856–1950) — английский драматург, лауреат Нобелевской премии (1925).
Ибсен, Генрик (1828–1906) — норвежский драматург, автор социально-реалистических драм.
