И вдруг как гром среди хмурого неба: Юдифь срочно вызывают в горком ВКП(б) — к секретарю.
«Зачем? Неужели хотят исключить из партии? — пронеслось в ее коротко остриженной голове, пока она надевала гимнастерку, юбку, пошитую из английских галифе, и повязывала красную косынку. — Нет, лучше смерть! — Мать-одиночка вынула из тумбочки и проверила наган. — Исключат — застрелюсь, а сына к дедушке отправлю!»
И вот бывшая чекистка, уже готовая свести счеты с жизнью, входит в кабинет секретаря горкома с простецкой фамилией Жуков. Тот, словно не замечая посетительницу, сидит, низко склонившись над развернутой «Правдой», покручивает кавалерийский ус и читает передовую статью. Широкоплечий, к френчу привинчены два ордена Красного Знамени. Голова обрита по тогдашней моде и сияет в свете лампочки Ильича. Вдруг секретарь отрывается от газеты, и Юдифь чуть не падает в обморок: под портретом Маркса сидит и смотрит на нее голубыми глазами монархист Федор Алферьев. Опустим возгласы изумления, слезы счастья, лабзурю — и перейдем к сути дела.
Получив документы краскома Ивана Жукова, бывший корниловец рассчитывал, конечно, уйти за кордон, в Финляндию, но монархическое подполье, переправлявшее своих на ту сторону, было разгромлено, и «окно» на границе закрылось. Тогда он решил рвануть в Харбин и с этой целью добрался до Хабаровска, где был арестован бдительным патрулем прямо на вокзале: не понравилась его выправка. Проверили бумаги и с удивлением выяснили, что в город прибыл не кто-нибудь, а тот самый Иван Жуков — славный рубака, сын трудового народа, герой гражданской войны, хоть и проштрафившийся, но прощенный самим Троцким. А с руководящими кадрами в те годы было неважно: партизанщина разъедала революционный порядок и советскую дисциплину. Лже-Жукову тут же предложили хорошую должность в уездкоме. Его предшественник поссорился с командиром продотряда и ушел в леса — партизанить, как при Колчаке.
Чтобы не вызвать подозрений, мнимый краском согласился, надеясь переждать и притупить бдительность большевиков, а потом уйти в Китай. Вскоре для конспирации и отправления телесных наклонностей он сошелся с машинисткой Пушторга Варварой, но часто, лежа в семейной постели после бескрылого содрогания, бывший черносотенец с тоской вспоминал свою пылкую и нежную Юдифь.
Надо заметить, Жуков-Алферьев оказался в странном положении. С одной стороны, Федор-Иван жил теперь среди недавних лютых врагов, порушивших святую колокольную Русь и зверски убивших царскую семью во главе с государем, которому он присягал на верность. С другой — эти суровые, часто невежественные люди, обуянные языческим марксизмом, делали дело: собрали развалившуюся на куски «единую и неделимую», вогнали в рубежи державы «щирых» хохлов и неблагодарных грузин, намертво приторочили к России почти отвалившееся Дальневосточье. Они строили заводы, учили народ грамоте, раздали землю, крепили армию… Все это не могло не радовать сердце монархиста.
Оглядевшись, Жуков-Алферьев стал примечать, что таких, как он, «бывших», вокруг множество, буквально везде: учат, лечат, строят, командуют… Кто-то торопливо перебежал в коммунистическую веру, но другие продолжают креститься на известку колоколен. И все они сообща в поте лица трудятся ради воскрешения империи. Не успел мнимый красный приработаться в уездкоме, как его взяли на повышение. И не удивительно! Для начальства он был живым воплощением того, на что способен вчерашний крестьянин, выдвинутый партией в руководящий орган. Все кругом только диву давались, какие чудеса смекалки и самообразования выказывал бедняцкий сын Ванька Жуков, имея всего-то два класса церковно-приходской школы. Но для Федора Алферьева, окончившего классическую гимназию и три курса юридического отделения Киевского университета, самым сложным было скрывать от окружающих свое образование. Однажды он чуть не засыпался, когда увлекся и в присутствии товарищей заговорил по-английски с американским концессионером, заехавшим по расхитительной надобности в Хабаровск. Пришлось соврать, будто он давно уже тайком изучает этот язык, так как готовится к мировой революции, которая начнется непременно в Североамериканских Штатах. Его пожурили, объяснив: по окончательному мнению товарища Троцкого, мировая революция начнется исключительно в Германии, и посоветовали выучить немецкий, что он и сделал в течение полугода, благо освоил язык Гёте еще в плену. Блестящего выдвиженца вскоре с повышением перевели в Омск, затем забрали в Пермь и вот теперь перекинули в Москву — в горком…
Обо всем этом, заперев двери, Федор шепотом рассказал своей ненаглядной Юдифи, отвлекаясь только на нежные поцелуи и страстные объятья. Ну, что вы на меня так смотрите, Кокотов? Вы, конечно, ждете от меня какого-нибудь разнузданного секса прямо на столе секретаря горкома! Вы хотите, чтобы летели на пол декреты и падали увесистые тома основоположников, а бронзовый Ленин подпрыгивал, сотрясаемый молодыми телами, бьющимися в любовном ознобе? Не дождетесь!
— Ничего я не жду! — растерялся писодей.
— А чего вы хотите?
— Я хочу, чтобы вы объяснили, как Федор нашел Юдифь?
— И объяснять нечего: он прочитал в «Правде» разгромный фельетон молодого рабкора Ивана Болта «Сначала латиница, потом измена!» Там среди прочих вредителей упоминалась и Юдифь Гольдман, вычищенная из Наркомпроса. Кровь закипела в жилах Алферьева, он понял, что все прошедшие годы ни на миг не переставал любить эту женщину.
— Ты замужем?
— В принципе нет. Но у меня есть сын.
— Это неважно!
— Нет, важно, потому что это твой сын.
— Мой! — воскликнул Иван-Федор, привлекая Юдифь к себе. — Как его зовут?
— Авраам.
— Надо же! — удивился бывший вождь юных киевских черносотенцев.
— Он так похож на тебя!
— Правда?
На другой день Жуков-Алферьев развелся со своей машинисткой Варварой, оказавшейся к тому же фригидной истеричкой с правым уклоном, записался с Юдифью и усыновил Авраама. Но сначала, черт с вами, Кокотов, подавитесь: была роскошная любовная схватка двух изголодавшихся тел на кожаном казенном диване. Кстати, дело в те годы обычное, ведь и Кирова-то, любимца масс, ревнивый Николаев застрелил в затылок, когда Мироныч, известный ходок, в своем кабинете с удобством расположился на Милде Драуле — законной жене убийцы. И я понимаю Сталина! Как тут не закрутить гайки?! Как не начать террор?! Трахаются прямо в кабинетах. По Смольному, штабу революции бродит разная шваль с оружием, отвлекает от работы…
В дверь, тихо постучав, заглянул Ящик:
— Все готово…
— Отлично! Скоро будем.
27. СЛЕЗОНЕПРОБИВАЕМЫЙ ЖИЛЕТ
— Куда мы идем? — недоумевал Кокотов, едва поспевая за соавтором, летевшим по коридору.
— На репетицию хора.
— Какого еще хора?
— Античного! — был ответ.
— Зачем нам хор — да еще античный?
— А вы помните, чем был хор в греческой трагедии? Гласом богов. Грозой для нашкодивших героев! Хор судил и повелевал, подчинял всех своей воле. А мы должны подчинить нашей воле судью Добрыдневу.
— Как?
— Очень просто! Чем занимались суды при Советской власти? Ерундой: хулиганами, жуликами, ворами, расхитителями, бандитами, насильниками, душегубами… В лучшем случае суд делил имущество при разводе: квартирку с окнами на Окружную, ржавый «жигуленок», дощатый курятник на шести сотках под гудящими проводами ЛЭП. И всё! А теперь? Ныне суд — это место, где исполняются желания. Разделочный цех Судьбы. Хотите химический комбинат?
— Я?
— Да, Кокотов, вы! Нет, не надо его строить и месить ногами бетон, как комсомольцы 20-х. Вы просто идете в суд с деньгами — и комбинат ваш. Забирайте! Вам нравится квартира соседа или его жена? В суд! Вас обозвали занудой? В суд! И обидчик, сказавший о вас правду, продаст последние штаны, выплачивая компенсацию за моральный ущерб. А кем при коммунистах был судья? Никем — рабом закона, холопом «вертушки», невольником партбилета. А теперь? Теперь он — повелитель жизни. Он может быть мягок или суров, продажен или бескорыстен, холоден или горяч. Как захочет! Он неумолимый хозяин судеб, не знающий сострадания и снисхождения, для непоколебимости на нем надет слезонепробиваемый жилет, который выдается под расписку при поступлении на работу вместе с черной мантией и отбирается при увольнении.
— Это метафора?
— Это правда. Ей-богу! Ее звали совсем не по-судейски — Нелли. Нелли Петровна. Я обычно ждал ее в машине неподалеку от Бутырского суда. Она, оглядевшись по сторонам, быстро садилась ко мне, целовала в щеку и на вопрос: «Как дела?» — отвечала: «Оправдала!» Или наоборот: «Пять лет!». И мы мчались на «явочную квартиру». Времени у нас, как правило, оставалось совсем немного, так как дома ее ждал ревнивый муж с упреками, а меня — доверчивая Маргарита Ефимовна с ужином. Но она врала мужу, будто вошла в непрерывный процесс и потому задерживается, а я клеветал жене на слушателей моих лекций, якобы терзавших меня вопросами до позднего вечера. Но как бы Нелли ни торопилась, как бы ни дрожала от нетерпения, она никогда не позволяла мне раздевать себя, более того — никогда не разоблачалась в моем присутствии. Она запиралась в ванной и через некоторое время выходила оттуда голая, как правда. «Встать, суд идет!» — восклицал я. «Приступим к прению сторон?» — спрашивала Нелли со строгой улыбкой. «Я готов, ваша честь!» И мы входили в процесс. После моих неоднократных ходатайств, приобщенных к делу, а также тщательного исследования аргументов, наступало бурное оглашение оргазма. Отдышавшись и благодарно поцеловав меня в нос, со словами «суд удаляется на совещание» она снова исчезала в ванной, принимала душ и появлялась, уже одетая в свой строгий темный костюм. Однажды, отдав мне последние силы, Нелли задремала в постели. Я на цыпочках прокрался в ванную, чтобы хоть одним глазком взглянуть на загадочный жилет. Но едва моя рука коснулась загадки, как над самым ухом прозвучал суровый голос: «Никогда больше так не делай!» Видимо, судьи дают подписку о неразглашении. Но, возможно, все гораздо проще: эти слезонепробиваемые кирасы производятся каким-нибудь задохлым унитарным предприятием, выигравшим за взятку тендер, и выглядят нелепо, вроде лютого ортопедического корсета с неряшливой ботиночной шнуровкой. А женщина, сами знаете, готова предстать перед мужчиной во всем своем изобретательном бесстыдстве, но сгорит от стыда, если вы заметите прореху на ее колготках.
