Я замер, размышляя, что вся эта дичь могла бы значить. Тут из подвала вышел Гнут и осведомился:
– Что за голоса я слышал?
– Мне показалось, в дверь постучали, вот и спрашивал, кто там, – ответил я и поспешил перевести разговор на другую тему. – Я узнал, где живет Момыль. На заброшенной мельнице за скотобойней.
Гнут кивнул:
– Место подходящее. Я знал, что на вас можно положиться.
В ту ночь я накрепко запер дверь своей комнаты. Тревожно было на сердце. Заснуть я смог только под утро, а встал ближе к полудню. В это время с улицы вернулся Гнут. В руках у него был мешок с инструментами, а на плече – заступ.
Гнут посмотрел на меня со злобой, бросил мешок и заступ, уселся прямо на пол. Смотрю, старик бледный, отдышаться не может, пот по лбу катится.
– Вы на заказ ходили? – говорю. – Чего ж меня не отправили?
Гнут не ответил.
– Может быть, вам прилечь?
Гнут молчал. Потом вдруг встал, подошел ко мне вплотную и спросил:
– Откуда ты узнал, что Момыль живет на заброшенной мельнице?
– Он сам сказал.
Вдруг Гнут отвесил мне такую затрещину, что я повалился с ног.
– Я тебе, подлецу, что велел сделать?! – заорал старик. – Я велел потихоньку разузнать, а не у самого Момыля спрашивать!
В первый раз я Гнута таким злым увидел и очень испугался.
А старик продолжал кричать:
– И ты, конечно, рассказал, что это я его разыскиваю!
– Ничего такого я не говорил. Он сам догадался.
Гнут хотел меня пнуть, но я увернулся и вскочил на ноги. Подумал, бежать надо, пока не поздно.
Тут старик согнулся пополам и давай кашлять, пока не выплюнул кровавый сгусток.
– Теперь его точно не найти, – проговорил Гнут, утирая испарину со лба. – Как раз дошла очередь до последнего ингредиента, а ты все испортил. Ну что ж, сам испортил, сам и поправишь.
Гнут, пошатываясь, отправился к себе.
В это время раздался удар в дверь, а потом еще один. Выглянул я на улицу, а там мальчишка стоит поодаль и кидает камешки. Видать, ближе боится подойти.
– Твой папка помирает. Велел тебя позвать, – выпалил мальчишка, увидав меня, и убежал.
Я сначала подумал – это шутка, но все же пошел к родительскому дому. А там отец, и правда, лежит при смерти, вокруг соседи толкутся. Я встал среди них и молчу. Родителя жалко было, конечно, но не так, чтобы до разрыва сердца. Если разобраться, по-настоящему я никогда и не чувствовал, что это мой отец.
Родитель приподнялся и сделал знак, чтобы нас оставили наедине. Все вышли, а отец мне и говорит слабым голосом:
– Я тебе, мерзавец, наследства не оставлю. Раз ушел к сумасшедшему старику, от него наследства и дожидайся!
После этих слов я его совсем жалеть перестал. При смерти-то люди должны становиться добрее, а из этого желчь так и хлещет.
– Одну вещь я тебе все-таки передам, – продолжает отец и достает из-под подушки какую-то тряпицу.
Я тряпицу развернул, а в ней – вышитая перчатка.
– Это твоей матери перчатка, – говорит отец. – От всех ее вещей я давно избавился, а эту оставил. Забирай, чтобы она мне спокойно умирать не мешала.
Я взял перчатку, сунул в карман и дальше стою, жду еще чего-то. Но от моего отца никогда ничего не дождешься.
– Чего растопырился?! Выметайся! – прохрипел он и голову на подушку уронил.
Я думал, он мне еще что-нибудь про матушку сообщит, но не тут-то было. Перед смертью люди обычно рассказывают, о чем всю жизнь молчали, но это не про моего родителя.
Вышел из комнаты, протиснулся мимо соседей, которые у двери подслушивали, и поплелся восвояси. По дороге перчатку разглядывал. Красивая она была, маленькая, вышитая мелкими завитушками, крендельками и птичками.
О матушке своей я, почитай, ничего не знал, кроме того, что она при родах умерла. Отец про нее никогда не говорил. Однажды только слышал, не помню, от кого, что матушка родом не из нашего города, и отец ее из другого места привез.
Проходя мимо речки, я швырнул перчатку в воду. Подумал, что, раз никогда матушку не видал, то и память о ней ни к чему.
Иду через рынок и замечаю в городе оживление. Девки в нарядных платьях, нарумяненные, хотя, кажется, праздники нескоро. Спросил у одного крестьянина, в чем дело. Тот ответил, что скоро прибудет бурмистров сынок, хорошо окончивший учебу, и бурмистр по этому случаю хочет закатить пир.
Вот чего мне не хватало к прочим неприятностям! Еще и этот выскочка приперся!
Пришел я домой и уже с улицы чую: съестным пахнет. Захожу – а там Гнут растопил камин и на вертеле запекает целого гуся.
– Может быть, вы теперь не желаете меня в учениках держать, – говорю с порога. – Тогда пойду на все четыре стороны.
– Что вы, – отвечает Гнут. – Это я хочу извиниться за то, что накричал на вас и даже ударил. Не знаю, что на меня нашло. Простите старика ради Бога!
Никогда еще передо мной не извинялись. Я сейчас же сказал Гнуту, что зла на него не держу.
– Чтобы загладить вину, я приготовил небольшое угощение, – говорит Гнут и указывает на гуся.
Я голодный был, как всегда. Вот уже рукава подсучил, но тут вспомнил слова Момыля о том, что у Гнута ничего съестного брать нельзя, и решил поостеречься.
– Спасибо, – говорю, – только у меня нет аппетита. Сейчас я узнал, что отец мой при смерти, поэтому кусок в горло не лезет.
– Какое горе! – всплеснул руками Гнут. – Надеюсь, ваш батюшка поправится. Давайте я тогда приготовлю успокаивающий отвар.
– Нет. Я даже и отвар не смогу выпить.
Пошел поскорее в комнату, а Гнут идет следом и наперебой то пилюли какие-то предлагает, то бульон. И чего он ко мне прицепился?
Кое-как я от него отделался, запер дверь и сделал вид, что сплю. Сна-то, конечно, ни в одном глазу.
Так провалялся до темноты. Потом слышу, кто-то в мою дверь толкается. Похоже, Гнут зайти хочет. Я поспешил к окну, чтобы в случае чего деру дать. За дверью поскреблись и ушли.
Через какое-то время входная дверь скрипнула, потом хлопнула дверь в подвал. Я подумал, старик наконец-то убрался к себе.
К утру все опасения стали казаться вздором. Мало ли, чего там Момыль наговорил? Наверняка он что-то у Гнута стянул, а теперь тень на плетень наводит.
Вышел я из комнаты. Смотрю: гуся вчерашнего нет – только запах остался. Отправился тогда на рынок, чтобы прикупить съестного. Там-то мне и сообщили, что родитель как раз в ночь помер и по завещанию все имущество отписал городу.
Пошатался туда-сюда, а к вечеру отправился домой. Решил с Гнутом поговорить начистоту, чтобы все сомнения развеять. Вижу: свет у старика горит. Постучался раз-другой, но мне не отворили. Пришлось отложить разговор.
Назавтра я также не смог до старика достучаться, хотя свет у него горел даже днем.
Другим утром пробудился от того, что кто-то молотит во входную дверь. Побежал смотреть, в чем дело. А там стоит бурмистр и с ним еще человек тридцать. У бурмистра лицо красное, как свекла, и остальные тоже выглядят взволнованно.
Мне объяснили, что за беда случилась.
Оказывается, в назначенный день бурмистров сынок в город не явился. Начали его искать и обнаружили в овражке, растерзанного зверским образом. Денег при нем не было, хотя бурмистр на дорогу достаточно высылал.
– Я-то здесь причем? – спрашиваю.
– При том, что ты должен немедленно обезвредить упыря, который сотворил такое с моим сыном, – говорит бурмистр.
– Так ведь упырей не бывает.
Тогда бурмистр наклонился ко мне и прорычал:
– Я не спрашиваю, бывают они или нет. Я приказываю, чтобы ты немедленно усмирил упыря.
Вот оно, значит, как. Оказывается, в упырей не верят, только пока дело тебя лично не касается.
– Хорошо, – говорю. – Надо выяснить, кто в округе в последнее время помирал.
Оказывается, никто, кроме моего родителя. То есть, он первый и последний подозреваемый.
Как ни крути, а собственному отцу голову пилить совсем не хотелось. Начал я стучать в подвальную дверь, чтобы Гнут сам на этот заказ сходил. Но старик не отзывался.
