– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала…
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
– Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!
– Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял… Эх, – и ударил по струнам:
Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем!
Только помню, что стены – с обоями, —
И осталось лицо – и побои на нем, —
Ну, куда теперь выйти с побоями!
Если правда оно —
Ну, хотя бы на треть, —
Остается одно: только лечь помереть!
– Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, – с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов. – А это обстоятельство вину сильно облегчает.
– Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет, хоть утром умывался?
– Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, – сказал Шарапов, понюхав щеку друга.
– Зато я чувствую!
– Может, не то тогда умывал?
– Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.
– Сегодня?.. – замялся Шарапов. – А может, завтра?..
– Что, с Лизой сегодня трахаешься?
– Зачем ты так?.. Я ее люблю.
– Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи…
– Слушай, Глеб, а зачем тебе это?
– Что зачем?
– Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.
– Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, – нахмурился Жеглов.
– Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит…
– Кто?
– Галлюцинация.
– Такой бабы не знаю. Француженка, небось?
– Профессор тебя лечит колесами?
– Лечит.
– Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву, и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?
– Чисто. Потому что она замаранное шоколадом сняла и новое с фиалковым запахом постелила.
– Ну-ну, с фиалковым запахом. Это, Глеб, системный бред называется, – сочувственно посмотрел Шарапов.
– Набрался… ты тут, – сказал Жеглов, стоя уже на руках.
– Это точно.
– А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло? – встал Жеглов, красный лицом, на ноги.
– Что?
– Что ты, – мгновенно завернул Шарапову руку за спину, – подсадная утка.
– Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!
– Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты – аглицкий шпион!
– Отпусти, Глеб, больно.
– Не отпущу. Милосердие – поповское слово. А ну пошли!
Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:
– А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.
Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.
– Хватит, Глеб, фраера из меня делать! – отстранился тот от яркого света. – Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.
– Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.
– Что такое «хавало»?
– Ну вот, молодец, почин делу. Чтобы русский человек не знал, что такое хавало?
– Да ты сам не русский! – закричал Шарапов. – Чтоб русский человек так по-лягушачьи квакал? Ты сам шпион! Говори, кто тебя в Эльсинор заслал? Говори, сука!!
Жеглов оторопел.
– Ты ж знаешь, баба у меня, считай, француженка. Вот и научился.
– А! Баба у него француженка! За это у нас десятка!
– Слушай, кончай дурика корчить, смотреть противно.
– Сам кончай, ментовская рожа. Выключи лампу, глаза сожжешь!
– Хорошо, мистер Гастингс, выключу, – выключил, сел напротив. – Ты сейчас минут пять посидишь, придешь в себя, а потом все расскажешь. Все, что знаешь об этом сатанории.
– Я мало что знаю…
– Как это так? Столько лет здесь паришься и не знаешь?!
– Да лечит меня профессор, потому и не знаю…
Де Маар рассказал Жеглову о своей беде.
– Так… Значит, ты людоед… – выслушав, посмотрел тот с уважением. – Лягушки, значит, надоели, и ты за человечину. Ну ничего, мы это быстро поправим. Но сначала – память.
Жеглов встал, остатком пластыря замотал задергавшемуся де Маару рот. Закончив, с привычной, судя по сноровке, работой, окинул озабоченным взглядом комнату:
– Где-то тут иголки швейные были…
Де Маар, бледный, замычал, задергался так, что кресло опрокинулось на бок.
– Ой-ёй-ёй, как мы боимся, – Жеглов, глянув на мученика мельком, пошел к секретеру, выдвинул ящичек, достал маникюрные ножницы, сверкавшие никелем. – А что ты потом будешь делать? С иголками под ногтями? Счас мы их найдем, и твоим буржуйским холеным ноготочкам больненько, очень больненько сделаем. Я иголочки сейчас поищу, может, еще что найдется, а ты вспоминай пока, ой, вспоминай.
Тон мычания де Маара изменился с протестующего на соглашательский.
– Вспомнил? – обернулся Жеглов.
Де Маар закивал.
– Честно?
Ответом было положительное мычание.
– Просто замечательно. А во сне что теперь будешь видеть?
Де Маар стал вздергивать подбородок в сторону Жеглова.
– Меня? Вот и хорошо, вот и ладненько, – опустившись на колени, срезал ножничками пластырь с головы Маара. – Эка быстро у меня получилось. Если дальше так с клинической терапией пойдет, глядишь, профессором психиатрии стану.
– Руки развяжи, профессор, – отерев лицо от пластырной клейковины, выдавил Маар.
– Не, потом – лечебный эффект может пропасть, – рывком вернул Жеглов кресло в штатное положение. – Ты сначала доложи мне все, что знаешь, потом – свобода, как осознанная необходимость.
Постояв у окна, Жеглов вернулся к столу, уселся, посмотрел на Маара. Тот неподвижно сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Голубые его глаза казались стеклянно-кукольными.
– Что с тобой, Володя?! – подался к нему встревожившийся Жеглов.
Маар сказал тихо:
– Я все вдруг вспомнил… Почти все.
Шарапов не стал говорить – в дверь постучались.
– Да! – сказал Глеб, и вошла заговорщицкого вида Аннет Маркофф, явно с последней сплетней. Увидев, что хозяин номера не один, она заинтересованно спросила, что это такое они репетируют?
– Советскую драму «Место встречи изменить нельзя», – ответил гэбэшным голосом Жеглов. – Не хотите сыграть в ней роль Зои Космодемьянской, повешенной гитлеровцами на морозе?
– Я на минутку зашла, мусор унести, – бросилась горничная к корзине.
Когда дверь за Аннет захлопнулась, Жеглов посмотрел на Шарапова.
По щекам того текли слезы.
– Ты чего расквасился? – подался к нему. – Что-то тягостное вспомнил?
– Нет, не вспомнил, – сказал Шарапов, – а как бы узнал. Нет, не узнал, а посмотрел.
– Что посмотрел?
– Две серии из своей жизни.
– Понятно. А как они называются?
– Первая называется… Первая называется «Последнее дело Мегре»…
– А вторая?
– «Последнее дело Пуаро».
– А сейчас какая серия?
– «Последнее дело Жеглова», я думаю, – посмотрел на него Маар как на покойника.
– Не врешь?.. – сглотнул слюну бывший начальник отдела по борьбе с бандитизмом.
– Зуб даю, – сказал бывший дипломат.
– Значит, под танк иду, сам того не зная?
