— Мне невероятно жаль, — повторяет Оливер. — Заладил я одно и то же, но не знаю, что еще сказать. Я постараюсь узнать ответы на все ваши вопросы.
— А вы не можете пригласить сюда кого-нибудь, кто их уже знает?
— Да, — говорит он, кивая и глядя в пол. — Да. Я постараюсь привести к вам того, кто вам нужен.
Ушли уже даже Эбби с Кэтлин. Он остался один, перед лицом последних ошарашенных сотрудников.
— М-м-м, пока, — говорит он.
Какое-то время он стоит в растерянности, а потом неуверенной походкой направляется в кабинет Кэтлин. Но останавливается на полпути. Поворачивает голову, убирает закрывающие уши волосы.
Изнутри раздается какой-то шум.
Оливер вбегает в кабинет. Эбби с Кэтлин сидят на полу.
Между ними лежит Шопенгауэр, и смотрит он не на Оливера, а на стену, в том направлении, в котором ему свернули шею.
Пес тяжело дышит, издавая какой-то странный звук, челюсть безвольно повисла. Он, похоже, не может вдохнуть: в легкие набирается совсем немного воздуха, спазм, грудь опадает. Он все еще привязан к ножке стола, и Кэтлин дергает за поводок. «Черт!» Наконец она развязывает узел, но это не помогает: Шопенгауэр совсем перестал шевелиться. «Черт, — повторяет она и ударяет по ножке стола. — Черт».
— Что случилось? — спрашивает Оливер. — Не пойму, что случилось.
— Похоже, кто-то вошел, когда тут никого не было.
Но Оливер имел в виду не это, а то, что случилось только что: почему Шопенгауэр вдруг затих?
— Сумасшедший, — возмущается Эбби. — Просто сумасшедший. И это кто-то из наших. Вы не заметили, кто рано ушел?
— Да почти все, — отвечает Кэтлин.
Эбби говорит:
— Оливер, мне так жаль.
— Ужасно жаль.
— Это очень серьезно?
Никто не отвечает.
— Надо вызвать полицию, — предлагает Эбби.
— Нет, прошу, — отвечает Оливер.
— Мы должны выяснить, чьих рук это дело.
— Я его заберу. Не надо, — просит он, — давайте не будем винить людей. Не хочу знать, кто это сделал. Все они на меня рассердились.
— Это не оправдание. Это просто отвратительно.
— Никто не виноват, — повторяет он.
— Виноват, — стоит на своем Кэтлин.
Оливер просовывает руки под обмякшее тело Шопенгауэра и, кряхтя, поднимает его.
— Постоянно он оказывается тяжелее, чем кажется.
Он несет пса через весь отдел новостей, открывает дверь лифта мизинцем, заходит внутрь и тянет руку к кнопке. Но нажать ее ему не удается, и приходится положить Шопенгауэра. «Молодец, — говорит он, опуская четвероногого друга на пол. — Молодец». Он нажимает кнопку и поднимает глаза к потолку. Лифт дрожит и едет вниз.
Последние дни газеты были напряженными. Одни перестали ходить на работу. Другие растаскивали оборудование в счет будущих зарплат. Кто-то начал пить прямо на рабочем месте, материалы не сдавались в срок, порой сотрудники даже дрались между собой. Потом настал последний рабочий день, и он закончился, и все они вдруг стали свободны.
Кое-кого ждала новая работа, но не многих. Некоторые планировали отдохнуть. Кто-то хотел вообще завязать с журналистикой. Может быть, говорили они, через некоторое время станет ясно, что «нет худа без добра», но не сейчас.
Ллойд Бурко пребывал в Париже в блаженном неведении насчет всей этой кутерьмы. Он уже несколько месяцев не читал газету, да и вообще не следил за новостями. Он жил вместе с сыном Жеромом, экономя на всем и кое-как сводя концы с концами. И каждый из них был уверен, что это он присматривает за другим. Ллойд готовил еду Жерому и его тощим друзьям из богемной тусовки, приятным молодым людям. Делал он это с огромным удовольствием, хоть и получалось невкусно. Они всегда звали Ллойда посидеть в их компании, но он благодарно улыбался и вежливо удалялся из комнаты.
Ко всеобщему удивлению, самую крутую работу получил Артур Гопал: он устроился репортером в одну из крупнейших нью-йоркских газет. Его жизнь довольно круто переменилась: надо было ходить домой к раненым в ходе вооруженных нападений, чтобы взять у них интервью, выслушивать ор полицейских, переписывать безжизненные тексты вроде «да, нам известно, что стреляли на фабрике по производству супа, но какого супа?» А ведь всего год назад он был человеком семейным, с женой и дочерью. Странно было об этом вспоминать, так что он и не вспоминал.
Харди Бенджамин нашла работу в Лондоне, стала писать о новых технологиях для делового информационного агентства. Ее ирландец, Рори, так и сидел без работы, так что она сама платила за квартиру на Тауэр-хилл, где они жили. Харди злилась на тех, кто говорил, что он сидит у нее на шее — в этом единственном вопросе она не была материалисткой.
Кэтлин Солсон взяли обратно в вашингтонскую газету, в которой она работала до Рима, но на более скромную должность. Оказалось, что эта перемена мест не пошла на пользу ее карьере. Они с мужем Найджелом вернулись в старую квартиру неподалеку от Дюпон-серкл. Перед выходом на новую работу у нее было несколько свободных дней, так что она ознакомилась с последними новостями в интернете, распаковала книги, развесила свои огромные черно-белые фотографии. Но по большому счету эта свобода была ей не нужна, и она ждала, когда же выходные закончатся.
Герман Коэн ушел на пенсию и собрался писать историю газеты. Они с Мириам, его женой, купили дом в окрестностях Филадельфии, и он сказал ей, что это последний в его жизни переезд. За книгу он так и не взялся — ему больше нравилось проводить время с внуками. Он был на седьмом небе от счастья, когда малыши приезжали, и хоть они говорили по-английски с ужасными ошибками, он их никогда не поправлял.
Уинстон Чан какое-то время продрых в подвале родительского дома, но потом нашел работу в приюте для экзотических животных в Миннесоте. Он обожал это дело, не любил только выстилать обезьяньи клетки газетами — он впадал в панику от одного вида заголовков. Слава богу, вскоре проблема отпала: местная газетенка загнулась, и он перешел на опилки, и о мягких газетах вскоре забыли даже сами обезьяны.
У Руби Заги наконец появилась возможность вернуться домой в Квинс. Но хотела этого она меньше всего на свете. В Риме ей было хорошо. Она откладывала деньги и, теоретически, могла бы прожить там еще несколько лет, вообще не работая. Поначалу эта мысль показалась ей безумной, а потом она всерьез задумалась об этом. К ней могли бы приезжать родственники — ее любимые племянницы и племянники, брат. Она бы устраивала им экскурсии. Она же полжизни прожила в Риме. Полжизни проработала в газете. Руби выдохнула: теперь она свободна.
Крейг Мензис ушел из журналистики и устроился в лоббистскую фирму в Брюсселе. Там он снял целый дом, а в гараже оборудовал мастерскую. Какое-то время он даже помышлял действительно подать заявку на патент. И часто думал, не позвонить ли ему Аннике, которая так и жила в Риме. Ему все еще было о чем с ней поговорить, хотелось донести до нее что-то важное.
Эбби Пинноле предложили место в штаб-квартире «Отт Групп» в Атланте, но она отказалась. Она не хотела увозить детей с родины и так далеко от живущего в Лондоне отца, хотя и питала к нему исключительно неприязнь. Работу она решила искать в отрасли, в которой крах просто невозможен, остановила выбор на международных финансах и устроилась в миланский офис «Леман Бразерс».
Что касается Оливера Отта — он все же пошел работать в штаб-квартиру, где от него требовалось ничего не делать, и он этому отлично соответствовал. Каждый день он смотрел из окна на душную и влажную Атланту, с нетерпением ожидая наступления вечера. Родственники уговаривали его хотя бы купить новую собаку.
Он посещал собрания совета директоров и голосовал так, как от него требовали, он даже согласился на продажу римского особняка и всех собранных в нем картин. Их продали на аукционе, Модильяни достался посреднику из Нью-Йорка, Леже — коллекционеру из Торонто, Шагал уехал в Тель-Авив, Писсаро — в лондонскую галерею, а Тернера купила транспортная компания в Гонконге, картину повесили над столом секретаря.
Пока сестры с братом Оливера вели дебаты в зале заседаний совета директоров, он рассматривал портрет их деда. Никто из присутствующих в комнате усопшего патриарха и не видел. Они знали лишь легенды: что Отт участвовал в Первой мировой и получил ранение, на чем его военная карьера закончилась, и это, вероятно, спасло ему жизнь. Что он превратил обанкротившийся сахарный завод в настоящую империю. Но многое оставалось неизвестным. Почему, например, Отт уехал в Европу и так и не вернулся? В газете работала женщина по имени Бетти, и ходили слухи об их романе. Было ли это действительно так? Она умерла в 1979 году, а Лео, еще одного из основателей газеты, не стало в 1990-м. И кто расскажет им правду?
