За годы своих скитаний он не раз думал о том, что начал испытывать антипатию к своей амдурской невесте еще во время помолвки с ней. Он посмотрел тогда на местечковых девушек и увидел, что многие из них красивее его невесты и что он тоже нравится им и не должен недооценивать себя. С того обмена взглядами с женским столом и началось его разочарование в Двойреле Намет, закончившееся тем, что он отменил помолвку. Вот и теперь часть женщин смотрели на него восторженными глазами и кривили губы, словно насмехаясь над тем, что он мучает себя отшельничеством. И вот он снова, как когда-то, в плену у влажных блестящих глаз, у туго натянутых блузок, у черных девичьих волос, у гладких белых лбов молодых женщин. Он почувствовал, что еще минута — и он рассмеется, как черт, над тем, что отказался от всего, что делает жизнь сладкой. Он уже стоял ногой на горле у своего соблазна и у сатаны, а теперь соблазн схватил его самого за горло. Мойше Хаят считал его типом, жаждущим авантюр. Однако больше всего было заметно, что он все еще не уверен, что на свете есть Бог. Только тот, кто не верит, что есть что-то по ту сторону жизни, может быть таким сластолюбцем и так жаждать радостей этого мира.
Даже недели спустя в Нареве все еще говорили об этой сцене у главы ешивы на исходе праздника Симхастойре. Раскаявшийся распахнул на груди рубаху, его борода и пейсы растрепались. Он скинул сюртук, вывернул рукава наизнанку и снова надел сюртук изнанкой наружу. Вызвав еще большую суматоху и смех среди женщин, он натянул на голову подрубленные края лапсердака и принялся быстро крутиться, так быстро, что его большой шерстяной арбеканфес с длинными кистями видения надулся, как воздушный шар. Танцоры разлетелись во все стороны, и он остался один посредине комнаты — только руки и ноги мелькали.
Женщины начали переглядываться, сперва с удивлением, а потом с отвращением и страхом. Они бы разбежались из комнаты, но видели, что ешиботники спокойно стоят вокруг, хлопают в ладоши и поют. Только уроженец Нарева, учившийся в мирской ешиве, пожал плечами, а билгораец скривился от омерзения. Раскаявшемуся было этого мало, он явно хотел, чтобы всех от него затошнило. Он еще больше распахнул рубашку на груди, начал строить жуткие гримасы и издавать дикие хриплые вопли. Сначала женщины тихо хихикали, а потом стали смеяться во весь голос, толкая друг друга локтями, сгибаясь пополам и придерживая лица руками, чтобы щеки не лопнули от чрезмерного смеха.
— Он пьян или сошел с ума?
Хайкл знал, что в Новогрудке это называется «человек разгребает себя». Когда мусарник ощущал, что соблазн господствует над ним и влечет его ко греху, тогда он специально делает себя отвратительным в глазах всех, чтобы светские оттолкнули его от себя, чтобы они смеялись ему в лицо и не допускали в свой грешный и трефной мир. Поэтому новогрудковские ешиботники спокойно стояли вокруг и хлопали в ладоши. Однако Хайкл горел от стыда, он не мог видеть, как его бывший директор ешивы позорит себя. Поэтому он начал его уговаривать:
— Реб Цемах, что вы делаете? Это осквернение Имени Господнего!
С бледным потным лицом и с влажной растрепанной бородой Цемах остановился на мгновение и распахнул свои большие безумные глаза. Он схватил Хайкла обеими руками, прижал его к себе и сказал надтреснутым голосом, полным слез:
— Пойте вместе со мной «И очисть сердца наши!»
Он снова пустился в пляс, но его ноги уже заплетались. В ту же минуту к нему бросились ученики из его прежней группы. За ними устремились и другие. Руки снова легли на плечи, а ноги начали топать об пол.
— Осквернение Имени Господнего — это когда парни выходят в субботу на улицу и курят. А когда улица смеется над сынами Торы — это освящение Имени Господнего, — крикнул Зундл-конотопец виленчанину.
— Иной раз танцами достигают более высокой ступени духовного роста, чем исповедью, — проорал другой.
— Надо уметь изучать мусар с восторгом — танцуя и через танец, — сказал третий.
— Надо раз и навсегда вырвать из себя этот мир! — грянул, как гром, Янкл-полтавчанин и ворвался вихрем в самую середину цепочки, двигавшейся в танце.
Откуда-то из внутренних комнат вышел глава ешивы и присоединился к пению. Обывательские дочери перестали смеяться, молодые раввинши хлопали в ладоши, а мужчины пели все громче, все увлеченнее служением Всевышнему, снова и снова:
— И очисть сердца наши, чтобы служить Тебе, служить Тебе по правде!
Янкл-полтавчанин, один из выросших учеников реб Цемаха, был притчей во языцех среди новогрудковцев. Когда он мчался утром, торопясь на молитву, то снимал пальто еще на улице, и оно влетало в синагогу раньше него самого. Пальто вращалось, ища, куда бы приземлиться. По окончании молитвы Янкл нащупывал какую-нибудь верхнюю одежду, волочил ее за воротник по полу, а надевал ее на себя только на третьей улице от синагоги. На следующий день к нему приходил кто-нибудь из товарищей с претензией, что тот утащил его новое пальто. Янкл сразу же отдавал пальто, но у требовавшего возврата похищенного буквально отнимался язык: за один день его одежда была так изодрана, испачкана и измята, будто ее вытащили из помойного ящика.
Однако если надо было где-то основать начальную ешиву и туда отправляли Янкла, то он прихорашивался так, что его было не узнать. Он точно помнил, у кого из старших учеников есть красивый костюм, у кого — пара коричневых ботинок, у кого — рубахи и галстуки. Не одолжить ему одежду мусарникам было стыдно, особенно учитывая, что Янкл мог еще и сказать, что в то время, как другие подбирают одежду, чтобы присматривать невест, и думают только о себе, он старается для всех, занимается общественными делами. Так что одежду ему давали, хотя и с тяжелым сердцем, да еще и трясясь, как бы он не вернул вместо хорошей одежды негодные тряпки.
За час до выезда полтавчанин появлялся в синагоге разодетый в пух и прах, даже в выглаженных замшевых перчатках. Он очень медленно ходил между скамеек, проверяя, насколько солидно он будет выглядеть в местечке. Ничего не поделаешь, для обывателей он должен носить галстук и воротник, как лошадь — хомут. Как деревянный или гипсовый манекен, который наряжают каждый раз по новой моде и выставляют в витрине для привлечения покупателей. Янкл беспокоился: у него не было денег на билет. Обдумав пару минут свое положение, он приходил к парадоксальному выводу: беспокоиться не о чем. Ехать без билета — еще возвышеннее, это значит полагаться на Всевышнего, не предпринимая никаких практических усилий для решения проблемы. Он не прятался в вагоне под лавку, а носился из вагона в вагон, как черт, пока не сталкивался лицом к лицу с контролером. Янкл при этом смотрел на него так и так пожимал плечами, будто уже десять раз показывал свой билет, и необрезанный отступал с почтением к юному барину, выглядевшему красиво и заносчиво.
Возвращался Янкл из поездки весь оборванный, но увенчанный победой: он открыл в местечке начальную ешиву и даже привез для большой наревской ешивы мешок картошки, муку, крупу, бочонок с рыбой, а иной раз и деньги. В Нареве много говорили о его диких выходках, а глава ешивы втихаря даже радовался проказам Янкла. Правда, прошлым летом он устроил нечто такое, что позорило ешиву, и главе пришлось ему выговаривать, что таким путем идти нельзя.
Летом больные ешиботники ездили на дачу в леса вокруг Нарева. Полтавчанин приехал на пару дней в гости к товарищам. Другой бы на его месте лег в гамак и медленно качался бы или дремал, заглядывая время от времени в книгу. Не таков был Янкл. Он залез на вершину самой высокой сосны, зацепился своими сильными ногами за ветки и свесился головой вниз, наподобие большой шишки. Обеими руками придерживая ермолку, чтобы она не свалилась с его затылка, он принялся повторять наизусть книгу мусара голосом, гремевшим на весь лес:
— Главное в человеке — переламывание его качеств, а если нет, тогда зачем ему жизнь?
Болезненные дачники, мужчины с растрепанными нервами и женщины с надутыми животами, подняли крик, что они не могут этого видеть. Только тогда Янкл спустился с дерева, проворно и ловко, как белка. Он не мог перестать хулиганить, и ему пришлось покинуть дачу. Весь Нарев кипел от этой истории, а еретик Мойше Хаят-логойчанин проповедовал на кухне:
— Вот оно, учение мусара — висеть вниз головой над пропастью и придерживать обеими руками ермолку, чтобы она не упала! Янкл-полтавчанин — действительно прирожденный дикарь. Однако надо учитывать, что он получил разрешение на свои дикие выходки от реб Цемаха-ломжинца.
Сыны Торы, по своему обыкновению, молчали, слушая логойчанина, чтобы не давать ему предлога для еще большего богохульства. Однако они переглядывались между собой, потрясенные его наглостью. Человек даже не приближается к ешиве, но заходит на ее кухню поесть, да еще и насмехается над сообществом, не дающим ему сдохнуть с голоду.
