Цемах, ссутулившись, направился к двери, однако тут же выпрямился и снова повернулся к логойчанину, ткнул в него своим длинным пальцем и заговорил глухим голосом, как из подвала:
— Помните, вы будете раскаиваться! Как только вы войдете на кухню светского мира, вы увидите: «Не из уст ли Всевышнего исходят бедствия и блага»[129]. Человек все для себя берет собственными руками. Если вы уступите всего один раз, то с каждым днем будете уступать все больше и больше, как обжора с непомерно разросшимся желудком. Решение в ваших руках только в первый раз, пока вы еще не знаете тайн греха. Если вы позволите втянуть себя в это и поскользнетесь однажды, то будете и дальше спотыкаться, пока не упадете так, что переломаете себе хребет, как я. Тогда сами увидите, что преступление и наказание связаны, и вернетесь с покаянием. Но сначала возвращающемуся с покаянием горько, очень горько, потому что он постоянно думает о том, как он запутался, и о том, что, сделав над собой небольшое усилие, чтобы справиться со своими желаниями, он мог избежать больших страданий раскаяния. Такие мысли способны свести с ума. Нерелигиозный человек, если ему что-то не удается, не думает о том, что все связано в единую цепь и что виновен он сам. Однако вы изучали мусар и будете думать, что это вы, и только вы, виновны во всем. Так думаю про себя и я. Предупреждаю вас заранее: вы пожалеете!
— Вы лжете, вы вовсе не думаете, что в чем-то виноваты. Вы вернулись якобы с покаянием, потому что вы по своей природе авантюрист! — Мойше Хаят встал, вытянувшись на цыпочках и задрав голову, чтобы хоть как-то приблизиться по высоте к своему рослому наставнику. — В России вы вели войну с евсеками. В Польше носились, как черт, из города в город, чтобы основывать новые ешивы. Когда вам некуда было ехать и приходилось сидеть в Нареве, вам было смертельно скучно. Вам нужны сильные переживания. Не имея иного выхода, вы бушевали, мучая учеников, которых привели из России. Наконец вам надоело сидеть в своем шатре, и вы ушли, чтобы взбудоражить мир. Однако самое большое счастье пришло к вам, когда вы узнали, что ваша первая невеста умерла. Вы валялись в Амдуре в грязи якобы для того, чтобы выпросить прощение у вашего несостоявшегося тестя, но на самом деле хотели, чтобы мир еще больше кипел, говоря о вас. По этой же причине вы отправились в изгнание и прославились в качестве кающегося грешника. Я еще не знаю, как долго вы выдержите в вашей новой роли, потому что в душе у вас всегда пусто. Ваше сердце ноет и гонит вас искать новые переживания. Вы не ревнитель веры и не фанатик, как думают о вас мусарники, а просто-напросто авантюрист!
На губах Цемаха появилась мягкая улыбка, а его глаза смотрели со светлой печалью на наглого ученика. Он направился к двери, и Хайкл пошел вместе с ним. Логойчанин издевательски крикнул вслед виленчанину:
— Пару недель в год нетрудно быть мусарником. Надолго ли вы приехали? До окончания Кущей, как в прошлом году, или же на этот раз вы уезжаете домой сразу после Судного дня?
— На этот раз я приехал на всю зиму, — ответил Хайкл и поспешно вышел из комнаты, чтобы нагнать бывшего директора валкеникской ешивы.
Они вместе молча шагали по темным переулкам, пока не пришли на угол, освещенный фонарем.
— Я не представлял себе, что логойчанин способен наговорить такое, — оправдывался Хайкл.
— Я себе как раз это представлял. Я знаю его и знаю, что озлобление затемняет его разум, — Цемах говорил тихо, раскачиваясь, как будто задремывал, стоя в свете, падавшем от уличного фонаря. — Вы тоже, виленчанин, ни с чем не считаетесь, когда злитесь. Таким вы были, по крайней мере, в Валкениках. Может быть, теперь стали другим…
Они двинулись дальше и шли так, пока не добрались до двора общинного здания, в котором ученики и преподаватели ешивы молились в Дни трепета. Через большие окна пустого освещенного зала были видны несколько ешиботников, раскачивающихся над книгами мусара, как раскачиваются под ветром одинокие, оставшиеся в поле поздней осенью колоски. Реб Цемах собирался войти в здание ешивы, чтобы бодрствовать всю ночь. Прощаясь, он положил руку на плечо Хайкла:
— Глава наревской ешивы знает, что вы учились у меня в Валкениках. Сегодня после вечерней молитвы он спросил меня, как это получается, что вы водите компанию с логойчанином, и я ответил ему, что вы по своей природе — честный парень и доверяете каждому, кто выдает себя за друга. — На мгновение Цемах Атлас замолчал, словно задремал. Однако тут же встряхнулся от напавшего на него оцепенения и сказал Хайклу на прощание нечто странное: — Мы не виделись примерно три года. За это время я пришел к выводу, что основой веры является жалость. Даже веру в Бога у человека, в котором нет жалости, можно рассматривать как настоящее идолопоклонство… Идите, виленчанин, отдохните. Завтра будет трудный день служения и поста. К себе самому тоже не следует быть жестоким.
Хайкл смертельно устал от такого множества переживаний за какие-то часы с тех пор, как приехал из дома. Он едва переставлял ноги, идя на выделенную ему для постоя квартиру, и думал при этом, что бывший директор ешивы стал совсем другим. Как ругал его логойчанин, а он молчал! Логойчанин знал, что больше не принадлежит к ешиве, просто боялся уйти. Однако он, Хайкл, еще не знал, к чему принадлежит: к ешиве или к светскому миру, светский он или религиозный. Как будто он был каким-то животным, живущим и в воде, и на суше. Он должен был остаться в Нареве на весь семестр, чтобы выяснить наконец, к чему же он принадлежит.
Каков Судный день, таков будет и Симхастойре — так говорили у мусарников. Все ученики и преподаватели ешивы проводили исход праздника Симхастойре в доме главы ешивы. В передней было женское отделение. На накрытом скатертью столе стояли графинчики с искрящимся сладким вином и тарелки с яблоками, румяными, как щеки женщин, сидевших вокруг стола. Среди молодых женщин в модных шляпках, разукрашенных чепцах и красиво расчесанных париках были видны и головы девушек с черными, русыми и рыжими волосами, закрученными в кольца на затылках и заколотыми разноцветными гребнями. Это жены молодых новогрудковских раввинов привезли с собой обывательских дочерей на выданье. Девушки все время вертели головами, поправляли сложенные кольцами косы и обмахивали разгоряченные лица снежно-белыми платочками. Они отчужденно и немного напуганно смотрели по сторонам, а молодые раввинши с понимающими лицами выискивали взглядами женихов. Однако набожные парни редко заглядывали в женское отделение. А если сыну Торы все-таки надо было пройти через эту комнату, чтобы выйти на улицу, он проходил, опустив голову.
Единственным, кто безо всяких проблем вертелся здесь, был билгорайский ученый с жирной рыжей челкой и большими редкими зубами. Его изрытое оспой лицо с широким мясистым носом выражало презрение и наглость настоящего знатока и специалиста. Он разбирался во всех хитросплетениях сватовства между раввинскими семьями не хуже, чем в сложнейших вопросах, обсуждаемых в книге «Кцойс а-хойшен». Билгораец искал тестя с большими деньгами и с важным раввинским постом, а что касается «надгробия», как он называл невесту, то тут не о чем было говорить, она совсем не обязательно должна была быть красавицей, так, хоть что-нибудь. Однако в женском отделении в доме главы ешивы он ничего не нашел, совсем ничего. Тем не менее он крутился там, потому что в других комнатах, полных мусарников с выпученными глазами, ему было скучно даже на Симхастойре.
Во второй комнате был водоворот бород, ермолок и лапсердаков. Новогрудковская молодежь и старшие ешиботники сидели вокруг гостя, наревского парня, учившегося в мирской ешиве и вернувшегося домой на праздник Кущей. На исходе праздника он зашел в дом к наревскому главе ешивы, чтобы спокойно посидеть за столом. Однако новогрудковцы набросились на него, как волки, и прямо-таки рвали из него куски, костерили его на чем свет стоит. Самым большим специалистом тут был Зундл-конотопец, он издавал львиные рыки и потрясал бородой, как Самсон-богатырь своими локонами. Гость увидел, что его тут хотят разорвать, как селедку. Он прикинулся придурковатым и спросил, какой трактат изучали в Нареве в прошедшем семестре.
— «Ктубот», — сухо ответил конотопец, сразу же утратив свой львиный голос: он знал, что в разговоре об учении у него нет никаких шансов.
Гость рассказал, что и в мирской ешиве тоже в прошедшем семестре занимались трактатом «Ктубот» и целыми неделями разбирали одну тему. Парень принес том Геморы, задал головоломный вопрос и высказал мнение, прямо противоположное мнению Маймонида по этому поводу. Пусть новогрудковские ругатели попытаются разобраться с этим трудным местом из Маймонида!
В это мгновение в комнате появился билгорайский ученый. Он засунул руки в карманы брюк, склонился над столом и уперся своим большим животом в низенького худенького конотопца, который сразу же замолчал, втянув голову в плечи, придавленный этим опершимся на него грузом мяса. Билгораец показал гостю, что его якобы головоломный вопрос не является таковым, что, исходя из сути закона, все это вообще пустяк, не имеющий значения.
