— Вы сумасшедший! Вы помешались на своей ненависти к Новогрудку! — воскликнул Хайкл, отодвигаясь от логойчанина так, будто из его карманов выпрыгивали жабы.
— Верно, я помешался на Новогрудке, — тихо и в то же время раздраженно рассмеялся Мойше Хаят. — Согласно книге «Шулхан орух», получается то же самое, что по книгам мусара: если всмотреться в суть любого закона, то ничего нельзя, если при этом нет стремления к святости. Каждое наслаждение — это запрет, это кусок свиного сала. Однако вам пока еще очень хорошо. Вы приезжаете в Нарев всего на какую-то пару недель, а потом убегаете домой. В Вильне вы живете на улице, расположенной рядом с мясными лавками. Так вы рассказывали в прошлом году. По вашему лицу можно даже увидеть, что вы живете на мясистой, полной радостей этого света улице и что эта улица живет в вас. Однако раньше или позже новогрудковское учение осядет и в вашем сердце, и в вашей жизни. Тогда мусарник, поселившийся в вас, закроет все кошерные мясные лавки, и в вас останутся только трефные мясные лавки. Вы будете испытывать наслаждение только от того, чего делать нельзя, потому что делать нельзя ничего. И тогда вы, как и я теперь, будете получать наслаждение только от греха…
Рот логойчанина остался открытым, лицо вытянулось, а глаза, вдруг ставшие вдвое больше, уставились на дверь. Хайкл повернулся ко входу в комнату и увидел директора валкеникской ешивы реб Цемаха Атласа.
Раскаявшийся, как его называли в ешиве, вошел в свою комнатку. Его борода местами уже поседела, угольно-черные глаза стали еще глубже и печальнее, но высокая и статная фигура все еще не согнулась. Специально для того, чтобы Цемаху Атласу некуда было сесть, Мойше Хаят соскочил с кровати и занял единственный стул. Цемах снял очки и посмотрел в свете электрической лампочки на световые точки, плясавшие в отшлифованных стеклах. Он старался выглядеть спокойным, но его челюсть дрожала, а лоб хмурился от гнева. Хайкл тоже был взволнован и потрясен, слушая, как уговаривал Мойше Хаята бывший директор валкеникской ешивы:
— Логойчанин, сжальтесь над своими родителями! Расставаясь с вами, они горько плакали. И все-таки отпустили, чтобы уберечь вас, потому что в России вы могли вырасти евсеком[126], отрекшимся от Бога Израилева. Представьте себе, как бы страдал логойский раввин, если бы узнал, что вы, его сын, сошли с праведного пути.
— Я знаю, что если бы не вы, мои родители не отослали бы меня скитаться на чужбине, — зубы лязгали во рту у логойчанина, как будто он только что вылез из ледяной воды. — Может быть, вы решили уйти из ешивы, еще будучи в России. Но это не помешало вам выманить меня из дома и притащить в Польшу.
— Неправда. Я действительно потом оступился, «велика вина моя, непростительна»[127], но когда я спасал вас для Торы, я совершал это ради Царствия Небесного. Все ученики, которых я тогда спас от красного вероотступничества, остались при Торе. Только вы, сын раввина, вышли на дурной путь да еще и портите других, — говоря это, реб Цемах бросил взгляд на Хайкла-виленчанина.
Логойчанин отвечал со злой улыбкой на вывороченных губах:
— В России вы обещали родителям беречь их детей; фактически же вы оставили их на произвол судьбы. После того как вы ушли в светский мир и женились на богатой, вы никогда не вспоминали, что надо бы послать какую-нибудь одежонку сыну логойского раввина или какому-нибудь другому ученику, которого вы притащили из России, чтобы он не гнил в своих старых тряпках. Глава ешивы сегодня в своей беседе говорил, что мир живет благодаря заслугам праведника, а праведник ничего не требует от мира. Может быть, рабби Ханина бен Доса обходился горшком сухих плодов рожкового дерева. Но точно так же, как я не хочу обходиться сухими плодами рожкового дерева и уступаю рабби Ханине место в раю, так и другие новогрудковцы, хотя они и хотят этого, не могут отказаться хотя бы от небольшой доли радостей этого света. Они завидуют парням из Мира, Клецка и Радуни, потому что в тамошних ешивах ученики получают лучшие квартиры, больше денег и целую одежду. «Ай-ай-ай, Отец наш, Царь наш, — молились эти искатели истины, кричали: — Караул, караул, мы хотим отказаться от хлеба и целых штанов, от „хлеба, чтобы есть, и одежды, чтобы одеться“»[128]. Они хотят, но не могут! — указал пальцем в пол Мойше Хаят, как будто там находилась подземная тюрьма, полная мусарников. — Сколько бы раз в день эти ищущие истины себя ни хоронили, твердя, что человек пришел в этот мир, чтобы обеспечить себя и других вечной жизнью, они все равно не могут отказаться от сиюминутных радостей, прежде чем вступить в вечную жизнь. — Мойше Хаят задрал голову к потолку, как будто и над ним находились тюремные камеры с новогрудковскими арестантами. — Я знаю одного похитителя детей, который говорит, что пошел на самопожертвование во имя Торы. Но он не захотел отказаться от пары сытых лет на содержании у тестя и поэтому отменил помолвку. Не так ли, реб Цемах?
Перепуганный Хайкл смотрел на валкеникского директора ешивы, стоявшего посреди комнатенки, опустившего голову и позволявшего себя попрекать.
— Вы наглец с медным лбом и с сердцем разбойника! Если бы заранее знать, что вы за человек, я бы с вами не пошел, — выругал Хайкл логойчанина.
Однако тот, засунув руки в карманы, ответил с издевкой:
— Вас мучает, что вас встретили со мной, и пугает всеобщее осуждение. Вы не сможете продолжать свои прошлогодние беседы, новогрудковцы не будут приходить в телячий восторг от ваших глубоких идей. Вы же приехали говорить, а не слушать. Правды о себе вы знать не хотите. Да разве кто-нибудь из местных просиживателей штанов понимает вас, чтобы говорить правду? Я тут единственный мусарник, понимающий, что такое сила духа. Я вам говорю, виленчанин, вы — простак, торопыга, легко возбуждающийся человек. Вас действительно можно легко зажечь, но прежде всего вы фантазер. Вы витаете в своих фантазиях и не хотите, чтобы туман рассеялся. Вы боитесь человека, который обожжет вас мыслью и прогонит фантазии, в реальности которых вы себя убедили. Потому-то вы на меня так злы. Я рассказываю вам больше, чем вы хотите знать. Но вы не всегда сможете оставаться глухи, учение о прояснении качеств не даст вам остаться глухим. Видите, виленчанин, как хорошо я разбираюсь в этом? Видите, на мне буквально пребывает дух святости, и я могу предсказывать будущее! Это я показываю своему бывшему преподавателю, как основательно я усвоил его уроки о том, как залезть ближнему в душу и сердце. Теперь представьте себе, сколько я пережил, когда он, мой учитель, меня препарировал и четвертовал, а я думал, что все, что он мне говорит, — правда.
— Я сам себя препарировал и четвертовал еще больше, а если вы мне подражаете, то вернитесь с покаянием, как это сделал я, — сказал Цемах Атлас.
Мойше Хаят подскочил, приблизив свое лицо к лицу бывшего директора ешивы:
— Я не верю в ваше возвращение с покаянием! Вы меня учили никому не верить. «Логойчанин, логойчанин, — кричали вы мне, — взвешиваете ли вы ваши добрые дела на весах Торы? Если к весам, на которых вы взвешиваете свои добрые дела, приклеилась песчинка своекорыстия, вы получаете ложный вес! Логойчанин, логойчанин, — кричали вы мне, — вы можете выполнять все заповеди и соблюдать все обычаи. Однако, если у вас при этом есть какое-то постороннее намерение, в истинном мире вам подадут мешок с вашими червивыми добрыми делами. Логойчанин, логойчанин, — кричали вы мне, — если вы видите кого-то стоящим, накрывшись талесом с головой, и раскачивающимся, с выпученными глазами, присмотритесь к нему, присмотритесь, не горит ли в его выпученных глазах нечистый огонек хитрого расчета. Присмотритесь, не являются ли его ойканье, его вздохи и хватания за сердце не более чем представлением. Присмотритесь и к вернувшемуся с покаянием, потому что для сластолюбца лить слезы и каяться — это тоже наслаждение» — вот так вы кричали на заседаниях «комитета», «кружка», «биржи», во время наших разговоров с глазу на глаз за полночь, а я хороший ученик! Если бы вы вернулись из светской жизни изголодавшимся по радостям этого света, тогда я, может быть, и поверил бы в ваше раскаяние. Но вы вернулись пресыщенным наслаждениями, и я не доверяю вашему раскаянию. Чтобы ваше показное раскаяние было услышано на Небесах, вы хотите, чтобы я пожертвовал собой? Я не хочу жертвовать собой ради вас!
— Я не прошу, чтобы вы жертвовали собой ради меня. Я предупреждаю, что вы раскаетесь так же, как раскаялся я.
— Тогда и вернусь с покаянием, а пока я хочу испытать то, что вы испытали, — ответил ему Мойше Хаят, побледневший и измученный этим препирательством. — Я знаю, что у меня не хватает мужества, чтобы сделать первый шаг в светский мир. Но становиться вновь религиозным я не хочу и не буду.
