— Ах, сынок, — с силой растирая виски, чтобы прогнать возникшую в голове боль, проговорила Евгения Сергеевна, — если бы нам было куда уехать! Тетушка молчит, а чтобы выехать в Ленинград, нужен вызов от родственников. Я напишу ей еще. И Кате напишу. Может, Катя вышлет нам вызов?.. Значит, в школе у тебя все в порядке?
— Да, — сказал Андрей. — Знаешь, Надежду Петровну забирали, но выпустили.
— Куда забирали?
— Ну… Сама знаешь.
— Господи, еще не хватало. Но я рада за нее, что выпустили. Очень рада, сынок. Ты передай ей привет от меня. Я как-нибудь зайду к ней.
Вполне вероятно, что, упомянув Надежду Петровну, Андрей интуитивно и рассчитывал именно на то, что мать передаст привет или попросит еще что-нибудь передать и тогда у него появится естественный повод подойти к Надежде Петровне, заговорить с ней. За полтора месяца, прошедшие с начала учебного года, они ни разу не поговорили, она ни о чем его не спрашивала, даже о здоровье матери, у него же не было повода подойти, а невидимая, но ощутимая стена отчуждения и холодности, возникшая между ними, мешала подойти просто так.
На другой день он подошел и сказал:
— Мама выписалась из больницы и передавала вам привет.
— Вот как?.. — Надежда Петровна взяла со стола журнал, стопку тетрадей и пошла из класса.
Андрей почувствовал, что вот сейчас, сию вот минуту что-то произошло, и произошло не очень приятное, но что именно — понять не мог. И еще ему показалось, что Надежда Петровна поморщилась, когда он передал привет…
А Евгения Сергеевна не забыла и, когда Андрей пришел из школы, спросила, передал ли он привет Надежде Петровне.
— Да.
— Спасибо, сынок. А она ничего не передавала мне?
— Тоже привет, — солгал Андрей. Солгал единственно потому, что не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть мать. Не говорить же правду. А она обрадовалась.
Ей было отчего радоваться привету. В последнее время, придя в себя, она много думала о случившемся накануне болезни и сделала страшное, ужаснувшее ее открытие: все было подстроено Шутовым так, чтобы ее можно было обвинить в доносительстве. То есть прежде всего подозрения падали именно на нее. Не случайно же он впутывал ее в свои дела. Значит, видел в ней человека, который готов пойти на провокацию, готов стать его доносителем. А если это видел и понимал он, могли — должны были — видеть и понимать другие. Его же дело заключалось лишь в том, чтобы укрепить подозрения, устроить все таким образом, чтобы подумали на нее. И потом… Все они — и Уваров, и Дмитрий Иванович, и Надежда Петровна, и Семен Матвеевич — были как-то связаны между собой раньше, доверялись друг другу, а она в их кругу появилась последней, и вся эта история совпала с ее появлением. А Фатеев нужен был Шутову для того, чтобы придать делу весомость. Разумеется, она-то знает о своей непричастности к доносительству, сама немало поломала голову, пытаясь угадать, кто донес о разговоре в доме Уварова, однако они, те, кто был чист перед товарищами, этого не знали и имели основания заподозрить ее.
Было это тем более ужасно, что она не знала, как оправдаться. Хотя бы уже потому, что не перед кем. Оставалась одна Надежда Петровна, каким-то чудом уцелевшая и освобожденная после ареста. Поэтому Евгения Сергеевна и обрадовалась, получив обратный привет. И не подумала, кстати, о том, что подозрения ведь могут возникнуть и в отношении самой Надежды Петровны, раз ее почему-то освободили. Она не хотела больше ничего, она устала думать об этом. В конце концов, донести или просто проговориться мог кто угодно. И скорее всего, о разглагольствованиях этого Семена Матвеевича Нуйкина донес человек, которого и не было на дне рождения. Он ведь наверняка болтал об этом и в других местах, но тоже в присутствии Уварова. Поэтому Надежду Петровну освободили, а ей самой помогла болезнь. Иначе Шутов либо заставил бы ее работать на себя, либо тоже арестовал. Безусловно одно: она нужна была Шутову для определенной цели, и он ее запугивал, чтобы окончательно запутать и сломать. Устроил целый спектакль, чтобы нагнать на нее побольше страху. Только ошибся в своих изуверских расчетах! Поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло…
ЧЕРЕЗ несколько дней после возвращения Евгения Сергеевна пошла в управление, чтобы оформить расчет. Это она решила твердо. Подальше, подальше от всех этих дел. К тому же Алексей Григорьевич сказал, что можно устроиться кассиром на станции. Правда, в обязанности кассира входит еще и уборка служебных помещений вокзала, но это не страшно, лишь бы уйти из управления и спокойно дожить до конца войны. Уж в качестве кассира она будет не нужна никакому Шутову.
Но все оказалось не так просто, как думалось Евгении Сергеевне.
Ни Силаков, ни сам Алферов заявление не подписали. Объяснили, что им нужен опытный бухгалтер, но при этом, как показалось Евгении Сергеевне, Алферов смотрел на нее виновато.
— Отдохните еще денька три и приступайте к работе, — сказал он. — Не имею я права вас уволить.
— Не имеете или не хотите? — спросила она напрямик.
— Евгения Сергеевна, вы же умный человек! Я думаю, вам надо продолжать пока работать у нас и не обращать ни на что внимания. А там посмотрим. Кстати, не забудьте подать заявление на дрова, зима на носу.
— Разве дело в дровах?
— И в дровах тоже, — сказал Алферов и развел руками.
Она все правильно поняла и пошла к Шутову, решила объясниться. Он встретил ее чуть ли не с объятиями.
— Кого я вижу! Поздравляю, от души поздравляю с выздоровлением! Признаться, напугали вы меня тогда. Надеюсь, теперь все в порядке?
— Благодарю за чуткость, — холодно сказала Евгения Сергеевна.
— А я вечерком сам собирался к вам зайти.
— Что-то не помню, чтобы я приглашала вас в гости.
— Не надо так, Евгения Сергеевна. Кто старое вспомянет… Все в прошлом, мы разобрались и даже гражданку Володину не стали привлекать по этому делу, но внушение сделали, а как же!..
— Я пришла спросить…
— Потом, все потом. Сейчас у меня для вас радостное известие. — У нее дрогнуло сердце и сделалось сухо во рту. Неужели что-то о муже?.. Она доверчиво взглянула на Шутова, тот улыбнулся и достал из стола письмо: — Вот, из Ленинграда. Я задержал, чтобы вручить вам лично.
Письмо было от Клавдии Михайловны. Евгения Сергеевна вертела его в руках, не зная, что с ним делать. Хотелось тотчас прочесть, однако в присутствии Шутова она не могла этого сделать, хотя и понимала, что он наверняка письмо читал.
— Вы извините, — сказал он, поднимаясь, — но мне некогда. Катастрофически некогда! Опаздываю. — Он взглянул на часы и покачал головой. — Если у вас ко мне дело, заходите завтра. Нет, лучше послезавтра.
— Я зайду, — сказала Евгения Сергеевна.
— Я буду вас ждать. Часиков, скажем, в двенадцать. Вас устроит?
— Мне все равно.
— Тогда до послезавтра.
«Здравствуй, Евгения, — писала Клавдия Михайловна своими крупными корявыми буквами. — Вот получила твою весточку, и будто дыхнуло на меня живой жизнью, а то уж и вовсе помирать сама собралась. Да Господь не берет к себе, а вот Саша мой умер, еще в первую блокадную зиму умер. Я сама и отвезла его на саночках на кладбище, а схоронить не смогла. Могильщики сказали, что схоронят, я показала им нашу могилу, где все лежат, да кто ж их знает, могильщиков этих, обманули скорее всего. Хотя я отнесла им Сашин серебряный прибор, ты должна помнить, он всегда ел только своей ложкой и своей вилкой. И гроба не было, негде взять, ну, завернула его в одеяло, царство ему небесное. Шебалда был человек, а добрый и хороший. Я все копчу зачем-то небо, а копоти-то от меня с гулькин нос. За вас очень рада, может, когда и свидимся еще, Бог знает. А если нет, прости, Евгения, если что не так было. Обиду на сердце не держи и береги сына, одна у тебя надежда и святость. Что у нас тут было, подумать страшно, а рассказать и вовсе нельзя. Рука устала и не знаю, что тебе писать. Не доживу, скорее, до конца войны, где там, а хотелось бы вас-то повидать перед смертью, какой Андрей вырос…»
Евгения Сергеевна ясно так представила тетушку, склонившуюся над письмом и старательно, мусоля карандаш, выводящую слова. Это для нее всегда был огромный труд. А вот мертвый Александр Николаевич не вмещался в сознание. Жизнерадостный, никогда не унывающий человек, он был оптимист и на все происходящее смотрел вроде бы шутя, всему находил здравое объяснение, за что тетушка и называла его шебалдой.
— Теперь можно ехать в Ленинград? — обрадовался Андрей, узнав о письме.
— Надо еще, чтобы Клавдия Михайловна вызов оформила, так что придется потерпеть. — Евгения Сергеевна подумала, что, наверное, не стоит увольняться, доработать уж как-нибудь до вызова. Не хотелось, очень не хотелось снова идти к Шутову.
