Безумец вечерними и утренними клизмами на бледной и необитаемой дистиллированной воде выводил из организма шлаки. Кроме того не реже пяти раз в день, для разжиженья крови и общей активации ее обращения по малым и большим кругам, невидимый носитель пораженческой, капитулянтской философии бегал на месте.
В такие минуты отзывчивый и чуткий рояльный пол общаги немедленно вынуждал крепкие моляры Бори подхватывать насосную чечетку, и следовавшее за этим благотворное и неизбежное улучшение кровоснабжения мозга отдавалось невыносимым гулом в ушах Б. Катца. Неотделимые от головы виски раскалывались. Хотелось выстрелить в окно. И два раза в упор. Но даже простейший, элементарный выход – панический исход и тот был чреват мучительнейшими последствиями. Борис не мог покинуть свой вожделенный, некогда такой желанный коридорный куль-де-сак, не миновав соседской двери. И какой бы бесшумной молью, институткой ни пытался Боря просквозить мимо, или принципиально иным манером – быстрее звука, пулькой мелкашки, дунуть вон, через раз на третий его встречали.
– Борис, – радостно мир заслонял огромный, несмотря на все усилия по укрощению плоти, и непрозрачный, как сухое дерево, борец за вечную активность через ночной контакт с системой парового отопления А. А. Панчеха, – минутка есть? Зайдешь?
С некоторых пор сутулый великан по прозвищу Махатма испытывал искреннюю, неподдельную симпатию к своему мелкому, с армейской выправкой соседу-антиподу и даже мог бы, только намекни Борис, запросто одолжить ему для дела любую из наличного арсенала клистеров и грелок. Ребристый или гладкий каучук всех мыслимых оттенков трупных пятен и гангрены. Ну а поскольку Катц тянул, задерживал дыханье, маялся и отводил глаза, Андрей Панчеха дружелюбно и без спроса сам предлагал, совал под нос товарищу нечто другое. Нечто такое, от чего немыслимо и невозможно было в условиях общаги отказаться, взять и проигнорировать. При каждой встрече безо всяких просьб Андрей протягивал Борису руку. Сухое и шершавое весло.
И это было самым страшным, потому что именно так, посредством простого товарищеского рукопожатия, Борис Аркадьевич и опасался в конце концов погибнуть. Заразиться. Подхватить какую-нибудь гнусную йогу от соседа. Впитать нечто несовместимое с той жизнью, ради которой Боря рванул сюда, в Европу, из своей Сибири.
Катц опасался дурь получить как насморк. Ложные представления о смысле жизни воздушно-капельным путем. Цап, и поплыли. Домой, где воздержанье и морковная диета, естественная доблесть и геройство всех, кто не прикреплен к столу заказов.
Нет! Боря будет жрать жиры и углеводы пачками, горстями, а если надо и круглосуточно, покуда не добьется своего. Здесь, в ЛПЗ Москвы. В сорока минутах езды от Вешняковского универмага и в сорока пяти от магазина «Будапешт». Он, Боря Катц, будет пихать в себя любые окислители, а если надо, и канцерогены. Прямо в пищевод. Пока не встретит и не покорит носителя печати. Не адских и зловредных идей раздельного питания, а штампа, отметки о прописке, безукоризненного, идеально черного московской или пусть смазанного несколько, но все равно правильного прямоугольника подмосковной, непременно, и вот тогда Боря надышится и руки мыть не будет вовсе. Ну а до той поры, до этого момента, чтобы не пасть жертвой ложноножки и спирохеты, чтоб не сгинуть в дистиллированной воде нелепых заблуждений, Борис, и без того строгий в вопросах личной гигиены, применял совсем уже драконовские меры обеззараживания как кожи, так и местности.
В частности, для освеженья рук после нечаянных встреч с Махатмой в фермопилах коридора Борис Аркадьевич носил в комбинированном портфеле-дипломате с медальным серебром замочков плоскую фляжку крепкой туалетной зелени «О’жен» и плотную аптечную турунду белой ваты. И так частенько и по-свински от него несло теперь профилактическими мерами на базе едких компонентов московской фабрики «Свобода», что девушки, носители необходимых штампов, и так-то слишком стерильного и осмотрительного Борю не жаловавшие вниманием, совсем к нему остыли. Красивого урода в банке с формалином, как сговорившись, отказывались принимать за парный себе, живым, объект. Рассматривать – пожалуйста, и даже трогать иногда, а остальное ни за что. Холодом реагировали, встречали все заходы и намеки консервированного горошка. Оловянного солдатика великого похода за лучшее снабжение, как продуктовое, так и промтоварное.
Зато естественная ненависть, которую испытывал в этот последний Борин год к своему жалкому, насильно навяленному аспиранту научный руководитель Лев Нахамович Вайс, своей неуправляемостью, какой-то дикой, волчьей пружиной уже не в шутку пугала самого завлаба, этого хладнокровного как рыба и бессердечного как жаба, до ослепительного, все отражающего блеска рафинированного гада.
– Вы что, дурак? – однажды даже поинтересовался Лев Нахамович, никогда в жизни не сообщавший то, что думает, тем более то, в чем уверен. Даже в беспамятстве, под пыткой, в лихорадке, не то чтобы вот так вот от души, вслух, да еще в присутствии О. Прохоровой и О. Рослякова.
И это огорчало. Ведь, с одной стороны, именно отсутствие рабочего контакта с научным руководителем и превратило окончательно и бесповоротно А. А. Панчеху в человека без имени и отчества, с дурацким прозвищем, кликухой, да еще женского, сомнительного рода, склоняющейся по типу всем вам крышка и финита – Махатма, Махатмы, Махатме и т. д. А с другой, научный руководитель, блистательный пройдоха, жулик, один-единственный мог совершить чудо. Волшебник Л. Н. Вайс мог дать добро на предзащиту, махнуть рукой и пропустить Борька через научный семинар и так, законным образом, официально продлить Борино пребывание в Миляжкове МО, на месяц, а неофициально, уже по инерции – на два или, быть может, три. Дать лишний квартал, а с ним и шанс пусть не в московском, так в подмосковном ЗАГСе в красивую пологую черту без лишних завитушек свести горбы и ямы аспирантской нелегкой линии.
С пчелиной, гудящей середины мая Борис пахал. Не шлялся по арбатским переулкам, где, по общажному преданию, один донецкий парень, такой же, в общем, аспирант, как все, однажды встретил свое счастье. Младшую дочку маршала с полным набором и пайком. Не рыскал Боб и по мелкому песку бульваров, где внучки секретарей ЦК, как утверждали знающие люди, выгуливают кривоногих, как обувные этажерки, такс.
Всю накопленную за два с половиной года патентных изысканий tensile strength «разрывающую интенсивность» Б. Катц пытался zurückgewinnen «выиграть назад», как и положено фурайхоииру-баттэри, тут долгое «и» на полный кубик легких. Но если собственное новое заповедное слово по заявленной в теме Бориной работы проблеме упреждающей коррекции радиальной девиации в магнитных подшипниках шахтных маховиков-накопителей как-то пока не формулировалось, не вытанцовывалось, не клеилось, зато старые, чужие, переведенные с двух европейских и одного азиатского языка, лепились единым духом, строились одно к другому, вальсировали мальчик с девочкой за будьте здоровы. Как результат клейки и пайки в конце июня двести пятьдесят машинописных страниц, благоухающих шипучими, летучими молекулярными решетками московской фабрики «Свобода», легли на стол Л. Вайса.
– Что это? – спросил Лев Нахамович, безо всякой подготовки и напряжения издав ртом звук, который из себя часами выманивал с помощью разнообразных и сложных приспособлений трудолюбивый и настойчивый Махатма.
– Работа, – не дрогнув, твердо и решительно ответствовал Борис.
И вновь проклятый женский род. Неверный и таинственный. Работа. Лишь через месяц выяснилось, что аспирант и его научный руководитель вкладывают в это незатейливое существительное, склоняющееся по тому же продуктивному типу, что и Махатма, работа, работы и работе, работу, совершенно разный, никак не совпадающий, гармонии и мира не сулящий смысл.
Пару недель, покуда антисептика линяла, а взгляд Льва Нахамовича твердел и фокусировался, завлаб злословил. Шутил. Пачку листов, пуд, весом превышающий в два раза весь, от введения до заключения, кандидатский стандарт и норматив, Вайс счел анекдотической попыткой представить первую главу, одну-единственную, состояние вопроса. И только-то. Упоминались тезки Л. Н. Вайса Лев Толстой, автор четырех томов «Войны и мира», и Лев Моисеевич Мишурис – автор единственной в истории ИПУ двухтомной докторской на тему управления горным давлением. Оба, скорее с юмористическим, нежели негативным, уничижительным оттенком. Вся горечь и безнадежность последнего досталась Боре, когда, прослушав дежурные рекомендации о необходимости существенного сокращения и вообще большего внимания и уважения к согласованию определяющего и определяемого слова, Катц, окрыленный отеческим, универсальным тоном наставлений, вдруг птенчиком чирикнул:
– Лев Нахамович, автореферат тоже надо подготовить к предзащите?
