За спинами охотников рыскал туда-сюда герцог с собственным абсурдистским оружием: копией «Перде», любовно вырезанной — самим Бинки Нарборо — из цельного куска дерева. «Би-би! — восклицал он. — Я говорю, друзья, помните, убивайте птичек, если так нужно, но, пожалуйста, не людей. В прошлом году тут загонщика уложили, очень было некрасиво. Би-би! Лучше б у вас были ружья, как у меня, хотя, би-би! не настаиваю. Би-би!» — начинало казаться, что если в этот день и произойдет какое несчастье, так сам же герцог его и накличет. Впрочем, когда в воздух взвились, выровнялись и понеслись на охотников первые фазаны, герцог приметил сына, ковылявшего в двух лугах от него по липовой аллее, и легким галопом устремился к нему.
Дориан Грей выстрелил из первого ствола, и птица, которую он взял на мушку, — очень хороший фазан, — кувыркнулась высоко в воздухе и бесхвостым штопором пошла вниз. День стоял превосходный, Дориан наслаждался охотой, к тому же, прошлой ночью ему удалось совершить особенно приятный подвиг злодейства; Дориану следовало бы чувствовать себя в своей стихии, — и все же ему никак не удавалось стряхнуть владевшую им тревогу. Птицы еще оставались в воздухе, прочие охотники палили непрестанно. Времени для второго выстрела у Дориана было предостаточно, но тут на глаза ему попалось какое-то яркое пятно средь деревьев, и он опустил ружье стволом к земле. То был один из загонщиков, коренастый малый со злобным взглядом — направленным прямо на Дориана. Дориан увидел припухлое лицо своего рока и в тот же миг над ухом его бабахнуло ружье Дэвида Холла. Почти бездумно, словно в инстинктивном акте самозащиты, он поднял ружье и нажал на курок. Пухлое лицо окрасилось красным.
Потребовалось несколько секунд для того, чтобы сбивчивые крики других загонщиков заставили умолкнуть все прочие ружья, а следом разверзся и вырвался в верхний мир маленький ад.
Свет, льющийся с телеэкрана, окрашивал лица двух мужчин в зеленые, оранжевые, синие тона. Яркость этих красок давала ложное представление о порождавшем их безвкусном спектакле. Лицо одного из зрителей было исхудалым настолько, что грубость его черт — глубокие вертикальные морщины, яро торчащая вперед нижняя челюсть, черные пуговицы глаз — приличествовала скорее сшитой из старого носка перчаточной кукле. Похоронное рыльце другого украшало пенсне на шнурочках, свисавших по бокам подобием бакенбард.
Краски, которые играли на лицах, растекались и за ними, высвечивая зубчатые листья и воспаряющие стебли окружающих зарослей. Казалось, эти двое — один в кресле-каталке, укутанный в плед, другой, неловко пристроившийся на чугунном стуле, — заблудились в странных джунглях с проведенным в них электричеством (штепсельная розетка, аккуратно вживленная в шипастую грушу?), позволявшим запалить иллюзию, которая отпугивала ночных зверей.
На экране молодая женщина — тщательно уложенные короткие волосы, подведенные черным большие глаза — с серьезным видом рассказывала серьезного вида мужчине о том, как подпортила ее семейную жизнь любовница мужа. «В этом браке нас было трое, — с придыханием сообщила она, — по-моему, слишком много».
— Я бы не сказал, что трое это слишком много, а вы, Фергюс? — произнес Генри Уоттон. — К тому же, если можно верить расшифровке разговоров с любовницей, которые ее муженек вел по мобильнику, он считает себя тампоном.
— Тарпоном? — отозвался Фертик, мысли которого витали неведомо где. — Разве он увлекается рыбной ловлей?
— Да нет, старый вы дурень, тампоном; принц Уэльский считает себя тампоном. Ему хочется быть тампоном, засунутым внутрь Камиллы Паркер Боулз, так что полноразмерных персон в этом браке все-таки только две. И обе, дóлжно признать, женщины.
— Вот уж не думал, что принцесса Ди лесбиянка, — немедля оживился Фертик. — Впрочем, стоит лишь взглянуть на нее и эту Паркер Боулз, и сразу становится ясно, какая из них дает, а какая вставляет.
— Нет-нет-нет, ну право же, Фергюс, если вы не даете себе никакого труда сосредоточиться, какой вообще смысл разговаривать с вами? Неужели вы не понимаете, что это исторический телевизионный момент и потому, a fortiori[81], событие мирового значения?
Фертик, считавший себя внесшим более чем конструктивный вклад в их вечерние развлечения (в конце концов, это же он прикатил в теплицу телевизор), надулся и промолчал. Впрочем, спустя какое-то время он, встряхнувшись, проскулил: «Знаете, Генри, вы не единственный на свете больной человек».
— Вот как?
— Вот так. Может быть, оно и ускользнуло от вашего внимания, но я страдаю острой формой нарколепсии.
— Не думаю, что оно способно ускользнуть от чьего-либо внимания, Фергюс; все мы все время бодрствуем — это вы то и дело ускользаете, прозевывая все на свете.
— Я понимаю, многим мое положение может казаться смешным, однако ничего в нем веселого нет, а теперь, когда я начинаю стареть, оно только ухудшается.
— Начинаете? — Уоттон не поверил свои ушам. — Да вам самое малое восемьдесят.
— Как бы там ни было, моя гормональная недостаточность обостряется. Вы, Генри, знаете о лекарствах все, не могли бы вы найти для меня на черном рынке «гипокретон-2»?
— «Гипокретон-2» — это что еще за хреновина?
— Гормон, которого мне не хватает. Если б хватало, я бы так много не спал.
— О господи! Прелесть какая. «Гипокретон-2» — а вам не кажется, что наша Толстушка Спенсер тоже сидит на… — (На заднем плане принцесса Уэльская мурлыкала: «Я хотела бы стать королевой людских сердец… кем-то, кто предстает перед ними, и любит их, и не скрывает этого») — Судя по ее виду, она точно на чем-то сидит и уж скорее на «гипокретоне-2», чем на Экси, как по-вашему?
— Представления не имею, Генри, — огрызнулся Фертик. — и хватит уже насмешничать надо мной; я начинаю жалеть, что поделился с вами моими лекарствами. Не понимаю, куда подевались все остальные, — сколько сейчас времени?
— Не знаю, где-то около девяти.
— Охотники должны были уж несколько часов как вернуться. Почему к нам никто не приходит? Даже Нетопырки с Джейн, и тех ни слуху, ни духу.
И, как если бы вздорная болтовня старика пробудила некий полтергейст, из туннеля, соединяющего теплицу с домом, донесся звук поспешных шагов — шагов, предвестивших появление — несколько минут спустя, ибо ему потребовалось время, чтобы отыскать полянку в джунглях, — Дориана Грея.
— Наряд недоумков! — пожаловался он. — Им так и не удалось поумнеть, не правда ли?
— Я полагаю, — Уоттон, ощутив театральность Дорианова пыла, заговорил тоном размеренным, — что это вопрос риторический?
— Еще бы не риторический, мать его! Эти идиоты пять часов промурыжили меня из-за какого-то паршивого несчастного случая! — Дориан огляделся в поисках клочка земли, на котором можно было бы заземлить владевшее им напряжение, однако все, имевшееся на полянке свободное место, уже было занято креслом Уоттона и стулом Фертика — последний, с ньютоновской предсказуемостью, заснул.
— Несчастного случая? — Уоттон с помощью пульта приглушил хорошо просчитанную исповедь принцессы Уэльской. — Кого-нибудь застрелили?
— Одного из загонщиков.
— Черт возьми, — вздохнул Уоттон, — только этого Джейн и не хватало; работники поместья и так уж пребывают на грани открытого бунта.
— А, он не из здешних, — Дориан извлек серебряный портсигар, зажигалку, и закурил. — Его вообще никто тут не знает. Старший лесничий нанял его всего на один день — познакомился с ним в нарбертонской пивной. Более того, лицо этого малого обратилось в такую кашу, что, если он приехал сюда один, местной деревенщине придется попотеть, чтобы выяснить, кто он такой.
— Как удобно.
— Для кого? — резко спросил Дориан.
— Для того, кто его застрелил.
— Ну, они уверяют, что это сделал я, хотя с таким же успехом его мог застрелить и Дэвид Холл, — он совсем ошалел от пальбы. Мне наплевать, министр он или не министр, однако давать калеке ружье в руки это безумие.
— В конце концов, они все выяснят, Дориан, — баллистическая экспертиза и прочее. И все же занятно, как вокруг тебя умирают люди.
— Ты на что намекаешь, Уоттон?
— Это не намек, всего лишь наблюдение.
— Произошел несчастный случай — я и понятия не имею, кто этот поганый плебей. У меня за всю жизнь не было ни одного рыжего знакомого.
— Вот как? — Уоттон навел свой видоискатель на пышущего оскорбленной невинностью Дориана и опустил веко, дабы сохранить его портрет для потомства.
— Да, черт возьми, именно так, — Дориан бросил сигарету на землю. — Послушай, Уоттон, ты что, всю ночь собираешься здесь проторчать?
— Я? Нет… не думаю. А скажи, Дориан, ты вправе покинуть Нарборо?
