О, какая прелесть.
Потому что я ведь тоже, тоже создатель «Липы».
– И там ты сможешь всю эту ситуацию разъяснить.
Я чувствовал облегчение. Марта могла бы мной гордиться. Я ни словом не возразил и даже не наблевал под стол. Я был исключительно, исключительно сдержанным. И весь мой завтрак остался у меня внутри.
– Конечно, ты можешь искать и другие ходы, но предупреждаю тебя – тебе это даром не пройдет. После этого инцидента найти работу тебе будет очень трудно, не побоюсь этого слова – невозможно. А если ты вдруг вздумаешь судиться, то сразу предупреждаю: на этом твоей карьере конец. Тогда ты точно можешь начинать убирать собачье говно. Но это будет только твое решение, Иеремиаш. Начать собирать собачье говно никогда не поздно.
И это мой эпигастрий выдержал, вот ведь удивительно.
– «Два дня в Берлине» ждут. Программа «Кредка и Вузетка» – завтра. Живой эфир. На принятие решения у тебя время до шестнадцати часов. И я надеюсь, что мы поняли друг друга, – он встал передо мной.
Это означало конец аудиенции.
Встал и я.
Протянул руку.
– Такие люди, как ты, нам очень нужны, – заявил он и, похлопав меня по правому плечу (вот оно, свершилось!), проводил до двери.
– Спасибо, – произнес я около двери. – Завтра, значит, в шестнадцать.
«Кредка и Вузетка», значит. Или «Баядера и Фанера». Я покаюсь – и передо мной светлое будущее. Я буду ушлепком – но зато с карьерой.
Черт, черт… я помню каждое слово, каждый жест. А ведь прошло уже два года.
– На, – Маврикий подал мне колбаску, она приняла весьма аппетитный вид, пока я витал мыслями очень далеко отсюда.
– Алина, если бы могла, обязательно взяла бы меня на работу. И мне не надо было бы ее об этом просить, – сказал я. – А я не раскаялся. «Липа» была моя.
– Это всем известно, – Маврикий наклонился и передал мне горчицу.
* * *
Соловьи заливались – так было приятно слушать!
У каждой соловьиной семьи своя мелодия, это просто необыкновенно, что птенчики перенимают эту мелодию у отца.
Соловьиха покидает гнездо, когда соловей перестает петь. А соловей иногда перестает петь и в результате несчастного случая, например, если его кто-нибудь сожрет. Или, гораздо реже, если заболел. Но соловьиха слышит тишину и сразу фьюить… полетела искать следующего певца.
Его песня держит ее в семье. Он не делает ничего больше – только поет. Но пока он поет – она не жалуется. Его песня держит ее в этой жизни, ей просто необходимо его слышать, чтобы заниматься гнездом.
И она его слушает – и занимается. Дом чистый, дети накормлены… А когда соловей перестает петь – она бросает детей умирать. Без его песенки она просто теряет ко всему интерес.
Марта говорила, что он поет о том, как сильно он ее любит. И пока она знает, что ее любят, она живет для него. А когда он замолкает – она впадает в депрессию. Марта считала, что птицы такие же романтики, как люди, а на самом деле он своим пением просто обозначает свое присутствие рядом. То есть его песня – это ее безопасность, и не более того.
* * *
Сначала я оказался у разбитого корыта, если говорить о «Липе», я был погорельцем, и за спиной у меня никого не было.
Ведь если ты получил хороший пас и остаешься с вратарем один на один – только от тебя зависит, забьешь ли ты гол. И от вратаря.
Толстый тогда мне сказал: «Норрис, остановись, это закрытое сообщество, вонь пойдет страшная. Подумай, если хочешь продолжать работать в этой сфере…»
А Маврикий добавил, что если какой-нибудь онколог с какой-нибудь долбаной кафедры онкологии напишет гениальную долбаную статью, то ее вместе с ним, а может, и без него обязательно подпишет какой-нибудь долбаный руководитель кафедры, куратор, профессор Пупкинский, директор Икс, доцент Игрек, потому что такова жизнь. И что либо я это принимаю как факт – как все в этой долбаной стране, либо могу отправляться в Бескиды, жрать там лопухи и притворяться, что это спаржа.
И только Марта сказала, что это прекрасно – что я сражаюсь за себя, хотя способы оставляют желать лучшего, и что я правильно делаю, не соглашаясь на это свинство.
Тогда разгорелась нешуточная дискуссия. Мы встретились у нас в субботу, они пришли без приглашения, и мы сидели до самой ночи и разговаривали.
О том, что они кормятся за счет нашей энергии, эти все, что у них уже есть всё – титулы, имена, награды, все дороги им открыты, а они всё равно нам завидуют. Потому что, несмотря на всю свою крутость, они уже давно без яиц. А мы от них зависим, потому что тонем в каких-то мусорных договорах и проектах, три месяца там, три месяца здесь, и следим за курсом швейцарского франка, потому что понабрали кредитов и не можем из этого выбраться и постепенно становимся такими же, как они. И только тогда становимся для них равными партнерами, потому что у нас уже тоже нет яиц, мы уже не представляем для них угрозы. Они понимают, что у нас еще мог бы быть шанс – но мы сами себя его лишаем. Двадцатилетние еще могут бунтовать, а мы – уже нет.
Но я, несмотря на кредит, взятый, кстати, во франках, к сожалению, не дался.
Марта крикнула:
– Подождите, подождите, вы на что его уговариваете?!! Чтобы он за эти франки продался?!! Компромисс – это хорошо, но есть же пределы!
– Какие пределы? Пределы глупости?!
– Да что ты говоришь такое, хочешь, чтобы он без яиц остался?
– Нет, я как раз хочу, чтобы у него яйца остались, нельзя себя кастрировать ради того, чтобы снимать кино! Он сможет о себе позаботиться, он справится!
– Да даже какой-нибудь квантовый физик и тот под своей статьей будет иметь подписи соавторов, которые эту статью в глаза не видели, мы же об этом говорим!
– Да в жопу вашего квантового физика, мы о Норрисе говорим!
– Ты не знаешь жизни!
– Одной задницей на двух стульях не усидеть! Нельзя все время ссучиваться!
Все себя неожиданно почувствовали Иеремиашем.
Кроме Марты.
– Это должно быть только твое решение, Иеремиаш, только твое – потому что это твоя жизнь. И независимо от того, какое решение ты примешь, ты справишься и сможешь позаботиться о себе. Сам. А я – я буду с тобой.
И я тогда принял парочку решений.
Что нет, никогда. Ну, вернее, пока он не извинится и не вернет мне «Липу».
Что я подожду.
А он не извинился.
Я умею много других вещей, с голоду не умираю, кредит выплачиваю.
Разговоры об этом терпеть не могу, потому что зачем мне сочувствие, допытывания, вопросы лишние – все, кому надо, и так знают, как это было.
Ну и что с того, что я езжу по домам и настраиваю людям оборудование? У меня от этого что, корона с головы упадет? Подумаешь, проблема. Придет еще мое время.
А Марта…
Марта и правда была рядом со мной все эти два года. Как стена.
Я ее однажды спросил, неужели ее не смущает нисколько тот факт, что из человека богемы я превратился внезапно в простого рабочего. Ух, как она разозлилась! И сказала, что, значит, мне было нужно, чтобы дистанция между мной и людьми этого социального слоя ушла и чтобы я набрался уважения к другим людям. И что она очень даже рада такому повороту.
Я сначала не очень понял, что она имеет в виду, но потом подумал, что даже если бы я мыл унитазы – она бы все равно осталась со мной. И что мне еще многому надо учиться.
– Я не смогла бы принять только одного: если бы ты уселся на вот этот диван и ждал бы, пока небо на тебя высрет какую-нибудь звезду. Вот это бы для меня значило, что я очень ошиблась. И только это.
Небо высрет звезду – так и сказала! Я был в шоке, потому что Марта вообще-то никогда, то есть вот совсем никогда таких слов не употребляла и, по совести говоря, не очень-то одобряла, когда их употребляли мы.
Но тогда никто особо слова не выбирал.
* * *
– Я думаю, что у тебя есть шанс… много времени уже прошло, теперь все от тебя зависит. Большого вреда ты им не нанес – они, я думаю, готовились к судебному процессу, – Маврикий открыл пиво, но я отрицательно покачал головой.
– Надо сюда как-нибудь Эвку привезти, – добавил он через некоторое время. – Как ты думаешь, ей бы здесь понравилось?
Я понятия не имел.
Женщины вообще не любят, когда вода течет не из крана, а из колонки на улице. И когда она холодная. И ее нужно греть на плитке. Они боятся, что газовый баллон взорвется, комаров, потому что вспотели, шершней, потому что те точно нападут, боятся встретить дикого зверя, боятся, что не встретят дикого зверя, боятся, что будет холодно, мокро, дождь, жара, скучно, слишком весело, слишком грустно, боятся, что будут одни, что будут с кем-то, – они боятся всего.
И не знают, чего хотят, если обобщать.
А вот Марта знала, чего хочет.
– Наверняка, – ответил я, однако, с полной уверенностью.
