А Чарли — ни пуха, ни пера. Манон подождала, пока Линн и Чарли не вошли в дом. Потом тронулась. Маргарита была обескуражена. Она бы с удовольствием простилась с Линн и Чарли, как полагается. Обняла их. Манон остановила машину у своего дома. Маргаритина машина ждала там. Не проводить ли Манон, спросила Маргарита. Она должна зайти, они еще выпьют чего-нибудь. Для них обеих это опрыскивание, может быть, не так уж и вредно. Они взрослые. И рожать больше не собираются. Дело — в Чарли. Манон пошла первой. Во дворе — темно. Дом. Темный контур бассейна. Светлые облака. Их отражение блестит на воде.
* * *
Манон включила свет над диваном. Пусть Маргарита нальет себе вермута. Бутылка — в холодильнике. Ей ничего не надо. Манон легла на диван. Взялась за кислородный шланг. Маргарита налила себе в бокал вермута. Села. Сидела в потемках. Держала бокал. Холодный вермут. Освещенная голова Манон. Сумрачная комната. Сидела. Манон лежала. Глубоко дышала. Маргарита не знала, что сказать. Не решалась открыть рот. Вцепилась в бокал. Потом Манон села. Прислонила к ручке дивана две подушки. Откинулась на них. Рада ли Марго, что возвращается в Вену? Конечно, ответила Маргарита. Она страшно скучает по Фридль. Особенно после этого вечера с Чарли. Можно только позавидовать. Ей и Линн. Да, ответила Манон. Пожалуй, так. Снова умолкла. Увидится ли Марго с тем мужчиной? Недумаю, ответила Маргарита. Аядумаю, что — да, возразила Манон. Не так-то легко найти хорошего мужа. Нужно вести себя разумно. Манон снова вздохнула. Ей кажется, она больше не сможете ним. Она не умеет вести себя разумно, отвечала Маргарита. Никогда не умела. Как это, спросила Манон. Ну. Пока она еще жила в Зальцбурге, летом, после окончания школы. Она тогда влюбилась. Его звали Альфред, и она так влюбилась, что все забыла. Натри недели. И она с ним… Он был первым. Потом они все разъехались. Она со своим классом — в Рим. Он со своим — в Грецию. Их автобус во время поездки перевернулся. Троих его друзей тяжело ранило. Один погиб. Они вернулись из Рима и услышали о несчастье. Вот. Она ему не позвонила. Не смогла. Ждала, чтобы он позвонил. Думала, он хочет, чтобы его оставили в покое. Ни с кем не может говорить. И она боялась встретить его. Боялась, что это несчастье важнее их любви, что оно убило любовь. Для нее то, что у них было в лесу, что они обещали друг другу, для нее это было самым важным на свете. Святым. Он не позвонил. Она ушла в себя. Бродила в одиночку. Всех избегала. По горам — вверх-вниз. Все время. Через неделю после возвращения она его увидела. Он сидел с ее лучшей подругой Клаудией перед кафе «Глоккен-шпиль». Они болтали через стол. Он что-то рассказывал. А потом они рассмеялись. Она прошла мимо. Бросилась домой. Ни с кем не разговаривала. Только думала о своей боли. Спрашивала себя, почему он не сказал, что они будут вместе. Каждую секунду. Что никакое путешествие их не разлучит. Ничто. Ничто не может встать между ними. Ничто. Ей трудно объяснить все это Манон, сказала Маргарита. Но как они болтали с Клаудией… Смеялись. Тут все пропало. Все кончилось. А какое отношение это имеет к мужчине в Вене? — спросила Манон. Ну, она же позвонила туда, а там эта женщина сняла трубку. Точно то же самое, как перед кафе «Глоккеншпиль». Когда она почувствовала свою отдельность от него, когда все кончилось, он продолжал преспокойно жить дальше. «You are a real romantic»,[198] — сказала Манон. Это непрактично. Но она понимает. И Марго ведь еще так молода. Она найдет новую любовь. Но это-то и скучно, вздохнула Маргарита. Вот у тебя одна любовь. Потом — другая. И еще одна. И снова. «Sweetheart. That's the fun»,[199] — Манон рассмеялась. Марго должна легче к этому относиться. Есть еще другие вещи, кроме любви. И вообще. Она же его любит? В этом она не так уж уверена. Маргарита крутила бокал. Он успел нагреться. Она простит его. Манон закрыла глаза. И. Любовь, собственно, единственная возможность прощать друг друга. Манон улыбнулась. Другие вещи важнее. Этому ее научила жизнь. Она всегда страдала от любви. Всегда платила за счастье. Но она бы немедленно начала новый роман. Хотя это, разумеется, невозможно. Но Манон, просипела Маргарита, неожиданно охрипнув. Пересохло горло. Ей пора, сказала Манон. Опять будет опрыскивание. Просто удивительно, как мы к нему успели привыкнуть. Так, что забываем о нем. И потом. Ей рано вставать. Из-за салата. Маргарита поднялась. Поставила бокал. Подошла к Манон. Быстро поцеловала ее. Она будет писать. Она даст о себе знать. Большое спасибо за помощь. Без нее она ничего бы не успела. Манон посмотрела на Маргариту. На щеках блеснули кислородные трубки. Пусть Марго бережет себя. Маргарита наклонилась к Манон. Расцеловала ее в обе щеки. Манон быстро ее обняла и сразу отпустила. Маргарита еще раз поцеловала ее. Прижалась щекой к щеке.
Потом пошла. В дверях еще раз повторила: «Good-bye». Манон подняла руку. Маргарита закрыла за собой дверь. В окно еще раз увидела лежащую Манон. Голова в свете лампы. Светлое сияние волос. Серебряный блеск кислородных трубок. Маргарита пошла дальше. В бассейне тихо плещется вода. Маргарита громко топала, чтобы разогнать тишину. Ни звука. Ниизодной квартиры. Ни из одного дома. Шум транспорта. Но далеко. Маргарита поехала. Медленно. Плотное движение на бульваре Уилтшир. Девять вечера. В Санта-Монике полно народу на улице. В Венисе — посетители во всех ресторанах и кафе. Она остановилась на бульваре Вашингтона. Захотелось к морю.
* * *
Некоторое время она сидела в машине. Соображала, не поехать ли в отель. Переобуться. Вышла. Перед баром у канала стояли люди до середины улицы. Экран над дверью. Баскетбол. Перед экраном стоят мужчины. Курят. С пивными банками в руках. Смотрят на экран. Темные силуэты на светлом фоне. Все рыбные ресторанчики полны посетителей. Смех. Голоса. Музыка. Компания мотоциклистов у ресторана на углу. Она шла по середине улицы. До пляжа. Потом свернула направо, к воде. По песку пошла к океану. Широкий пляж. Справа пальмы. Темные силуэты на фоне неба. Она чувствовала, как в туфли набирается песок. Трет ноги при каждом шаге. Она шла. Слушала прибой. Над головой — бледно-оранжевое небо. Далеко за спиной — набережная с киосками. В них темно. Освещено лишь кафе. Направо — огни Оушн-парка и Сан-та-Моники. У Малибу небо сливается с горами. Перед ней — море. Серо-белая пена на волнах. Она дошла до воды. Села на песок. Поставила между колен сумку. Блестит темная вода. Настоящая ночь — дальше. Ни звездочки. Волны с шумом бьются о берег. Вздымаются, гонят песок. С шипением поднимаются и откатываются. Прохладно. Холодно. Сыро. В туфлях — колючий песок. Она смотрела в море. На волны. Она — из тех. Для Манон она — из тех. Для Манон, которая не хочет ехать в Вену, боясь снова услышать этот язык. Услышать немецкий. Венский. Она даже языка слышать не может. И все-таки хочет, чтобы биографию подруги написали на этом языке. Хоть на этом. Признание потомков. Описание масштабов трагедии. Хотя бы. И как избежать этой грязи? Что делать, чтобы тебя не причисляли к этим? Невозможность искупления. Невозможность непричастности. Она сидела. Море приближалось. Неуклонно ползло вверх по песку, грохоча и шипя. Ей было холодно и грустно. Горько. Она чувствовала пустоту и беспомощность. Как же удалось кому-то измыслить все случившееся? Неужели мало было случайных несчастий? На память пришли голые тела. Голые тела женщин на экране в фильмах о концлагерях, что она смотрела в детстве, и как ей было за этих женщин стыдно. За их наготу. Особенно за тех, что смотрели в камеру, чей взгляд она встречала. Чей взгляд снимали. Чей взгляд она видела. Кого видела на экране глазами операторов-нацистов. Это католический священник заставлял ее смотреть глазами эсэсовцев. В шесть лет. Стесняться жертв вместе с жертвами. Никто бы не допустил роскоши возмущения. Как избавиться от такого наследства? Как снести его? Она сидела на песке. Дрожала от холода. Услышала голоса. Кто-то поблизости разговаривал. Страх. Горячий, пылающий, и сразу — снова холод. Она встала. В темноте пляжа никого не видно. Потом заметила фигуры на песке. Справа. Люди. А она думала, что одна. Что никого нет. Когда шла, никого не заметила. Она пошла к набережной. По песку, покачиваясь, брел мужчина. В ее сторону. Она свернула налево. Чтобы обойти его. Мужчина пошел в ту же сторону. Она сняла туфли и побежала направо. Мужчина остановился. Она бежала дальше. Вдоль берега. Мужчина остался стоять. У бульвара Вашингтона она выбралась на набережную. Надела на асфальте туфли и быстро пошла к машине. Запыхалась. Поехала по Виа-Марина в супермаркет. Пришлось искать. Разные сорта печенья занимали три стеллажа. Потом нашла бальзеновские кипфели. Взяла тринадцать коробок — все, что было. Заплатила. Сложила печенье в нейлоновую сумку и поехала на Олета-лейн. Плотное движение в Венисе и Санта-Монике. На бульваре Уилтшир — свободнее. Время от времени она вообще ехала в одиночестве. На Сансет машин еще меньше. На Беверли-Глен — вообще никого. Она подъехала к дому на Олета-лейн. В доме темно. И у соседей напротив — тоже. У Пита наверху горел свет. Она подошла к двери. Повесила сумку на ручку и уехала. Весь путь проделала с максимальной скоростью. Обгоняла всех, кого могла. Ехала быстрее всех.
