Через несколько часов уши привыкли к барабанному бою, и он превратился в незаметный звуковой фон. Приезжие валялись на траве или раскачивались в креслах-качалках на веранде. Одна парочка расположилась под деревом и не спеша, медитативно занималась сексом. Я услышал, как женщина издала стон — такой, словно она опускалась в теплую ванну. Секс все еще оставался для меня загадкой: он был подобен скрытым во Вселенной неизвестным силам, готовым притянуть меня к себе. Дариус не пил и не курил. Он стоял, окруженный группой очень серьезных с виду марксистов из Мэдисона. У одного из них на голове была кепка со звездой, как у председателя Мао. Я поднялся на веранду, чтобы попрощаться. Вдруг рядом оказалась та веснушчатая девушка. Она раскачивалась в такт уже замиравшему барабанному бою.
— Ты что, уезжать собрался? — спросила она, взяв меня за руку.
— Типа того.
— Сделай затяжку, потом уедешь.
Я посмотрел на кальян. Его обвивал изрыгавший дым бронзовый дракон.
— А я не умру от этого? — спросил я.
— Я тебя спасу.
Она улыбнулась одними уголками губ — это была не столько улыбка, сколько обозначение улыбки. Я сразу вспомнил про Терезу.
— Что надо делать? — спросил я.
Она подвела меня к кальяну, вокруг которого сидели любители дыма — расслабленные и с затуманенными глазами. Потом взяла шланг и поднесла мундштук к своим губам. Некий человек — словно служащий луна-парка, запускающий аттракцион, — поджег угли и, когда они разгорелись, дунул на них. Девушка сделала затяжку, подержала дым в легких, а потом подошла ко мне и выдохнула прямо мне в рот. Я вдохнул и задержал дыхание, стараясь не раскашляться. Выдохнув, я заметил, что на меня смотрит Дариус. Его лицо выражало неодобрение. Я пожал плечами и сделал еще одну затяжку — на этот раз самостоятельно.
— Хочешь тыквенных семечек? — спросила девушка.
Я поразмыслил над этим предложением, пытаясь понять его скрытое значение, а потом ответил:
— Да, хочу!
Мы пошли на лужайку и легли на траву под ивой. Мы глядели в небо сквозь свисающие ветви. Начинало темнеть, и мы видели, как медленно, шаг за шагом, наступает тьма. Раз… и еще раз… и еще раз… Я даже пытался посчитать эти шаги ночи. Девушка сказала, что ее зовут Эмбер.[91] Она все время наклонялась ко мне, чтобы положить мне в рот тыквенное семечко.
— Я был знаком с Дариусом еще в те времена, когда он был гениальным ребенком, — рассказал я ей. — То есть тогда его звали Дариус.
— Таро и сейчас гениальный, — ответила она. — Он очень мудрый.
— А почему бы вам не называть его Мудрец?
— Ну, наверное, сразу не догадались дать такое прозвище, а теперь уже поздно.
— А Эмбер — это твое настоящее имя?
— Нет. На самом деле меня зовут Кэти Киган.
Мне стало жаль, что ее настоящее имя оказалось не Эмбер.
— У меня что-то происходит в голове, Кэти Киган, — сказал я.
— Отлично, так и надо. — И она положила мне в рот еще одно тыквенное семечко.
Я чувствовал, что у меня задрожали зубы, когда она их слегка коснулась.
— Знаешь ли ты, что на следующий день после конкурса «Мисс Америка» продается больше зубной пасты, чем в любой другой день? — спросил я.
— А хорошо у тебя в башке помутилось, — спокойно отозвалась она.
— А знаешь ли ты, что галактики в отдаленной части Вселенной движутся так быстро, что их свет просто не может до нас дойти? И мы их никогда не увидим.
— Ты до фига всего знаешь.
— А игра, которую мы называем бридж, раньше называлась вист.
Она засмеялась грудным смехом.
Я нагнулся к ней и поцеловал ее. От нее пахло кальяном, рот был приоткрыт. Когда я оторвался, она сказала:
— Какой приятный сюрприз!
Однако в этом голосе явственно звучало: «Все, хватит!» Ничего большего она бы мне не позволила.
Мы полежали еще немного, глядя на темнеющее небо. Я рассказал ей про себя: о своей недолгой смерти, об отце. Один раз она прервала меня, заметив:
— Воскресение — это самое лучшее, что есть на свете.
Потом она уснула глубоким ровным сном, каким спят дети, и мне это почему-то очень понравилось. Я подобрал валявшееся неподалеку одеяло и закутал ее. А потом ушел, оставив Эмбер спать под ивой.
Мне хотелось еще раз поговорить с Дариусом, но на веранде его уже не было. Я прошелся по дому, который теперь освещали свечи. Люди спали вповалку на турецких подушках. Двое парней о чем-то горячо спорили. Я прислушался. Один из них утверждал, что засунул язык в работающий электрический вентилятор.
— Да, мужик, я его лизнул, — говорил он, — и он мне срезал самый кончик языка.
Я поднялся по лестнице и зашел в комнату Дариуса. Его одежда валялась возле камеры сенсорной депривации. Я осторожно постучал по пластиковой поверхности цистерны. Ответа не последовало.
— Дариус, ты там?
Послышалось какое-то приглушенное царапанье, а потом крышка немного приподнялась.
— Привет, — сказал он. — Ты уезжаешь?
Голос у него был как бы отделенный от тела, плавающий там, внутри.
— Я бы хотел поплавать в этой штуке, — сказал я.
— Поплавать?
— Ну да. Можно?
— Конечно, дружище! А как твоя голова? Я-то сам стараюсь избегать этих веществ.
— Голова в порядке, — ответил я и в доказательство постучал по ней.
Дариус откинул крышку и вылез. В этот вечер я увидел больше голых людей, чем за всю предшествующую жизнь: я ведь в детстве считал, что моя мама даже душ принимает в купальнике.
— Раздевайся и залезай. Постарайся там расслабиться. Поначалу может накатить клаустрофобия. И учти, внутри совсем темно. Позволь своему телу свободно плавать.
Я стащил с себя одежду, и Дариус помог мне залезть в цистерну. Вода оказалась теплой и густой. Я бы сказал, что у нее была температура и вязкость крови. Дариус ждал, когда я скомандую закрывать крышку.
— Дариус! — окликнул я его.
— Таро.
— А можно мне тебя называть Дариус?
— Ладно, называй.
— А я ведь мог выиграть ту викторину. Ну, в седьмом классе.
— Конечно мог. Но ты знал, что тебя ждет, если ты выиграешь.
— Я тогда думал, ты станешь большим человеком. Конструктором ракет, например.
— Я — это я. Разве этого мало?
— Закройте крышку, гуру Каплански!
Он опустил люк. Да, действительно, внутри камеры было черным-черно, сюда не смог бы пробраться ни один фотон. Слышались только тихие всплески подсоленной воды, когда я двигал рукой. Вода и мое тело — больше ничего. В первые минуты я касался стенок цистерны: хотелось убедиться, что я еще на Земле. В какой-то момент я даже испугался: мне почудилось, что я заперт здесь надолго, и я ударил по стенке. Было слышно, как эхо усиливает звук моего дыхания, словно в пещере. Действие кальяна выветрилось, только где-то в нижней части позвоночника еще оставалось какое-то дрожаще-гудящее ощущение.
Я постарался расслабиться и отпустить тело на свободу. Глаза мои моргали в темноте, но никаких зрительных образов не возникало. И вдруг я вспомнил бесчувственную темноту, в которую погрузился во время комы. Моя маленькая смерть снова была вокруг меня. Да и уходила ли она когда-нибудь? События 1987 года воскресли в моей памяти. Я снова услышал, как в грузовичке Поупа Нельсона разносится песня Хэнка Уильямса. Только теперь она представлялась мне в виде пробивающихся из радиоприемника лучей желтоватого, цвета шпаклевки, света. Холмы в краю медных рудников выглядели пыльными. А силуэт Поупа в тот момент, когда он разбивал головой ветровое стекло, был серебристым и дрожащим. Вспомнился мне и притупленный звук, после которого наступила свинцовая тяжесть. Затем пошли помехи, которые теперь, в полной темноте, представлялись в виде синевато-стальной синусоиды. Воспоминания сделались синестетическими. Сознание возвращалось к катастрофе и приписывало каждому ее моменту свой цвет. Но относились ли эти звуки, похожие на радиопомехи, к моменту смерти или к моменту воскресения? Мне казалось, что я зря растратил выпавшую мне после возвращения возможность прожить другую жизнь. Я перебирал все содержимое своей памяти: последовательность действий при ремонте автомобиля, расписание приливов и отливов, великие торговые пути, счета в бейсбольных матчах, лауреаты Нобелевской премии, убийства исторических деятелей, научные изобретения и открытия… Я плавал в соленой воде, громко выкрикивая все это, и видел, что многие слова по-прежнему сохраняют для меня свою окраску. «Цеппелин» или «бенгальский» вспыхивали, как фейерверки, а потом сознание снова погружалось в темноту. Затем кто-то постучал в крышку цистерны, и внешний мир вновь вступил в свои права.
Вечером, когда я ехал домой, пошел небольшой дождь. Мир выглядел иначе, чем раньше: он словно раскрылся навстречу мне, и теперь все казалось возможным. Дома не было ни мамы, ни Уита, и я, плеснув себе джина, уселся в гостиной и стал следить за игрой отражений на отцовской урне. Я выпил два стакана и, чувствуя, что пьян, улегся на кожаный диван. Руки, ноги, сердце — все снова было на месте. Вдруг наверху послышались голоса. Я встал и начал осторожно подниматься по лестнице. Дойдя до середины, замер. В конце коридора, в дверях спальни, стояли мама и Уит. Я прислонился к стене и пригнулся так, чтобы верхняя ступенька лестницы оказалась на уровне моих глаз, позволяя мне их видеть. Уит рассказывал что-то про тупых студентов, а мама слушала его, рассеянно выдергивая паклю из дыры в обоях. Они прощались перед сном. Мама держала в руке одну из своих любимых блузок.
