Но наступало новое утро, и Том снова смотрел на мир с оптимизмом. Хорошо, что Мардж безоговорочно верила, будто Дикки, будучи в мрачном настроении, провел несколько месяцев в Риме. Она наверняка хранит все письма от него и, вероятно, покажет их Мак-Карону. Письма были просто великолепные. Том радовался, что не зря потратил на них столько усилий. Психику легковерной Мардж можно было бы назвать скорее здоровой, нежели болезненной. Как хорошо, что в тот вечер, когда она обнаружила кольца, он не поддался этому искушению с ботинком.
Каждое утро из окна своей спальни он наблюдал за восходом солнца: как оно вставало и, с трудом пробиваясь сквозь зимний туман, появлялось над городом, ярко светило всего несколько часов, и это исполненное покоем начало было словно обещание мира и гармонии в будущем. С каждым днем становилось теплее, больше света и меньше дождей. Уже почти наступила весна. Когда-нибудь, в одно прекрасное утро, он взойдет на борт корабля и отправится морем в Грецию.
На шестой день после отъезда мистера Гринлифа вместе с Мак-Кароном Том вечером позвонил в Рим мистеру Гринлифу. Никаких новостей не было, но он и не рассчитывал услышать ничего нового. Мардж уехала домой. Том считал, что, пока мистер Гринлиф находится в Италии, газеты будут каждый день печатать какие-либо материалы по делу Дикки Гринлифа. Но поскольку все сенсационные новости, по-видимому, были исчерпаны, газеты молчали.
– А как себя чувствует ваша жена? – спросил Том.
– Неплохо. Хотя переживания, конечно, сказываются на ее здоровье. Я разговаривал с ней вчера вечером.
– Грустно слышать это, – сказал Том. И подумал, что надо бы написать ей небольшое любезное дружеское письмо. Пока мистер Гринлиф здесь, в отъезде, она там одна. Как это он раньше не сообразил.
В конце недели мистер Гринлиф намеревался отбыть в Штаты, но в его планы входило заехать сначала в Париж: французская полиция тоже вела расследование. Мак-Карон будет сопровождать мистера Гринлифа, а если в Париже они не узнают ничего нового, то немедля вернутся домой.
– Для меня, как и для всех остальных, совершенно очевидно, что либо Ричарда нет в живых, либо он тщательно скрывается. Хотя, кажется, нет уголка в мире, где бы не было объявления о его розыске. За исключением разве что России. Господи, по-моему, он никогда не проявлял интереса к этой стране.
– К России? Как будто нет.
Совершенно ясно: мистер Гринлиф убежден, что либо Дикки уже нет в живых, либо “черт его знает, где он там сшивается”. Причем во время этого последнего разговора с Томом суждение “черт его знает, где он там сшивается” явно преобладало.
В тот же вечер Том отправился в гости к Питеру Смит-Кингсли. Питер показал несколько англоязычных газет, присланных друзьями; в одной из них была фотография Тома, выпроваживающего корреспондента “Оджи” из своего дома. Эту фотографию Том уже сподобился видеть в итальянских газетах. Фотографии его самого на улицах Венеции, а также его дома тоже достигли Америки: Боб и Клио прислали вырезки с фото из нью-йоркских бульварных газет. Вся эта история казалась им просто захватывающей.
– Мне лично все это просто осточертело, – заявил Том. – Я все еще остаюсь здесь только из вежливости и в надежде быть полезным полиции в расследовании. И если еще какие-нибудь репортеры попытаются вломиться в мой дом, я начну стрелять, как только они переступят порог.
Его слова звучали очень убедительно, ведь он и в самом деле был раздражен и возмущен.
– Я тебя прекрасно понимаю, – отозвался Питер. – Знаешь, в конце мая возвращаюсь домой. И буду просто счастлив, если ты захочешь поехать вместе и погостить у меня в Ирландии. У нас там тихо, как в могиле, смею тебя уверить.
Том взглянул на Питера. Он уже рассказывал о своем старом замке в Ирландии и затем показал его фотографии. Вдруг, подобно яркой вспышке, в сознании Тома пронеслись некоторые страшные детали его взаимоотношений с Дикки. Пронеслись и погасли, как неясные злые духи прошлого. Ведь то же самое, что произошло с Дикки, могло бы случиться и с Питером. Ведь этот Питер тоже простодушный, доверчивый, наивный и щедрый. Вот только внешне они с Томом совершенно не похожи. Правда, как-то вечером он, к изумлению Питера, вдруг изобразил его, рассказывая о чем-то: стал произносить слова с явным ирландским акцентом, дергать головой в одну сторону. И Питер нашел это потрясающе смешным. Теперь Том понял, что не следовало этого делать. Ему вдруг стало до боли стыдно за тот вечер и за промелькнувшую мысль о том, что случившееся с Дикки могло бы случиться и с Питером.
– Спасибо, – поблагодарил Том. – Но для меня лучше какое-то время побыть одному. Мне так не хватает моего друга Дикки, я ужасно скучаю по нему.
У Тома на глаза навернулись слезы. Он вспомнил, как улыбался Дикки при их первой встрече и позднее, когда Том признался, что это отец Дикки прислал его в Монджибелло. В его памяти пронеслись воспоминания об их первой сумасшедшей поездке в Рим. Он тепло вспомнил даже те полчаса, проведенные в баре “Карлтон” в Канне, когда Дикки был угрюм и раздражителен. Ведь, собственно говоря, на это была конкретная причина: это он привез туда Дикки, а того совершенно не интересовал Лазурный берег. Ах, если бы хватило ума не тащить Дикки с собой осматривать достопримечательности, если бы он не был столь алчным и нетерпеливым, не судил так глупо о взаимоотношениях Дикки и Мардж и дождался, пока они не расстанутся естественным путем, то ничего бы не произошло и он смог бы оставшуюся жизнь провести вместе с Дикки, просто жить и наслаждаться путешествиями. И зачем только он в тот день напялил на себя его одежду…
– Я все понимаю, Том, старина. Все понимаю, – сказал Питер, сжимая его плечо.
Том бросил на него затуманенный от слез взгляд. В эту минуту он представил себе, как они с Дикки плывут на океанском лайнере в Америку праздновать Рождество, как радушно их встречают его родители, как будто он, Том, не просто друг, а родной брат Дикки.
– Спасибо, – сказал Том.
У него получилось по-детски: “Сасибо”.
– Я подумал бы, что ты не в себе, если бы не знал, что именно тебя подкосило, – сочувственно произнес Питер.
“Венеция 3 июня 19…
Дорогой мистер Гринлиф!
Сегодня, собирая свой чемодан, я наткнулся на запечатанный конверт, который Ричард передал мне в Риме и о котором по неясной мне самому причине я совершенно забыл. На конверте написано: “Не вскрывать до июня”, а сейчас как раз июнь, и я его вскрыл. В конверте оказалось завещание Ричарда, согласно которому свой доход и все свое имущество он оставляет мне. Я поражен этим так же, как, вероятно, и Вы. В то же время стиль и форма завещания (оно отпечатано на машинке) свидетельствуют о том, что оно составлено в здравом уме.
Мне ужасно жаль, что я не вспомнил о конверте прежде, потому что тогда у нас гораздо раньше было бы доказательство того, что Дикки собирался расстаться с жизнью. Этот конверт я засунул в карман чемодана и напрочь забыл о нем. Ричард передал мне его в тот самый последний раз, когда мы с ним виделись в Риме и он находился в состоянии глубокой депрессии.
По зрелом размышлении я решил послать фотокопию завещания Вам, чтобы Вы могли сами ознакомиться с ним. Я впервые в своей жизни сталкиваюсь с завещанием и совершенно ничего не смыслю в юридической процедуре. Что мне делать?
Пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания миссис Гринлиф и позвольте уверить Вас, что я глубоко сочувствую вам обоим и сожалею о необходимости посылать Вам это письмо. Пожалуйста, ответьте мне как можно скорее. Пишите по адресу: Американское агентство, Афины, Греция.
Всегда искренне Ваш
Том Рипли”.
В некотором роде это был вызов судьбе. Могла последовать новая экспертиза – сличение подписей на завещании и на банковских чеках. Одна их тех безжалостных экспертиз, которые затевают страховые и юридические компании, когда дело касается средств из их собственного кармана. Но он просто ничего не мог с собой поделать. В середине мая купил билет в Грецию, а в Венеции дни становились все чудеснее и чудеснее. Он вывел свою машину из гаража и отправился путешествовать через Бреннер в Зальцбург и Мюнхен, а потом в Триест и Бальцано. Погода все время стояла прекрасная, только когда он был в Мюнхене, вдруг начался удивительно тихий весенний ливень. Он в это время прогуливался по английскому саду и даже не попытался где-нибудь укрыться, а продолжал бродить, как ребенок, завороженный мыслью, что впервые в жизни на него падают капли немецкого дождя.
На его собственном счете оставалось только две тысячи долларов, переведенные с банковского счета Дикки (из общей суммы его дохода), и он не решался спять с его счета еще денег. Ведь с того раза прошло всего три месяца. Поэтому соблазн заполучить все деньги Дикки стал непреодолимым. Риск только усиливал искушение.
Ужасно наскучили эти тоскливые, однообразные недели в Венеции, когда каждый последующий день в очередной раз свидетельствовал, что ему ничто не угрожает, и в то же время подчеркивал безысходность его существования. Роверини больше не писал. Алвин Мак-Карон вернулся в Америку, а до того только однажды, как-то между делом, позвонил из Рима. Из этого Том заключил: они оба с мистером Гринлифом решили, что либо Дикки уже нет в живых, либо он тщательно скрывается и в любом случае дальнейшие розыски бесполезны. Газеты прекратили какие бы то ни было публикации о Дикки, потому что печатать было нечего. Том буквально сходил с ума от ощущения неопределенности и душевной пустоты, пока не решил проехаться на автомобиле в Мюнхен. Когда вернулся в Венецию, чтобы собрать вещи перед поездкой в Грецию и запереть дом, настроение снова резко испортилось: он собирается посетить Грецию, эти легендарные античные острова, опять-таки в качестве ничтожного Тома Рипли, скромного и застенчивого обладателя жалких двух тысяч долларов, которые стремительно тают, так что всякий раз, когда ему захочется что-либо приобрести, например книгу по греческому искусству, придется хорошенько подумать. Мысль об этом была нестерпимой.
