— Он у нас жил. Три дня. После этого были еще три письма. Я не знал, что так за него волнуюсь. Но я перечитываю его письма опять и опять. Жену он очаровал. Худшего полевого руководителя я в жизни не видел. Вот вам Оуэн. Он роет как любитель.
Мы прошли мимо кучки американцев в кроссовках и желтых халатах, с бритыми головами. Они стояли под киноафишей, у грузовика с громкоговорителем и раздавали буклеты. Что я мог сказать? Лысые головы и пятнистая кожа придавали им глубоко изумленный вид, точно они были поражены тем, кто они есть, тем, что они реальны и находятся тут. Льющаяся из динамика музыка — флейта и монотонное пение — пробивалась сквозь шум моторов и выхлопные газы машин, среди которых было много такси с желтым верхом.
— Что вы преподаете?
— Греков. Моя тема — изучение эллинистических и римских влияний на индийскую скульптуру. Не слишком значительная, но любопытная. Статуи Будды. Я очень увлекся статуями Будды. Хочу съездить в Афганистан посмотреть Будду Великого Чуда.
— Не хотите вы ни в какой Афганистан, Ананд.
— Это переходный Будда.
— Вы знаете, на кого вы сейчас похожи.
— Оуэн в Лахоре. Я говорю как он, да? А в те края вы собираетесь?
— Я везде бываю дважды. Один раз — чтобы составить себе ложное впечатление, второй — чтобы усугубить его.
— Хотите с ним повидаться? Я вам дам адрес.
— Нет. Только тоску нагонять.
— И все-таки возьмите адрес. Он поехал в Лахор изучать надписи на языке хароштхи[27].
Я попытался выжать из себя какую-то шутку. Ананд засмеялся, схватил меня за руку, и мы поспешили через дорогу к Вратам Индии, где под вечер собирались люди — уличные музыканты, нищие, торговцы сластями и фруктовыми напитками.
— Так есть у вас вообще планы?
— Мне кажется, я одинаково готов и отправиться почти куда угодно, и остаться на месте.
— Чудная у вас профессия. Анализ риска. Ваш здешний агент будет очень занят. Поверьте.
— Мне нравится представлять, как мне скажут: «Западная Африка». Я вовсе не уверен, что согласился бы. Но мне импонирует ее необъятность. Необъятность самой земли, необъятность возможностей. Поразительно, какой открытой стала моя жизнь. «Подумайте», — скажут мне. Но думать-то не о чем. Вот что странно.
Мы прошли под одной из арок и постояли над лестницей, спускающейся в море. За нами появилась маленькая девочка с ребенком на руках. Народу постепенно прибавлялось.
— Вам надо подольше пробыть в Индии.
— Нет. Четыре дня. Этого достаточно.
— Завтра приходите ужинать. Раджив хочет узнать, как там Тэп. Он ведь получил от него письмо. На языке об.
Вечернее тепло нагоняло грусть.
— И побеседуем, вы и я, про Оуэна.
Теплый и влажный воздух, набрякший за день жарой. Люди все приходили, переговариваясь, глядели в морскую даль. Они стояли вокруг музыканта, играющего на рожке, человека с барабанчиками. Были продавцы невидимых товаров, произносимые шепотом имена. Дети все появлялись с разных сторон, тихо пересекали какую-то границу или разделительную черту, нянча сморщенных младенцев. Люди стекались к Воротам с набережной, с внутренних улиц, из-за углов — постоять вместе теплым вечером и подождать бриза. Треньканье велосипедных звонков на секунду-другую залипало в воздухе.
Все льнет к чему-то.
Она бросилась на меня с картофелечисткой, одетая в мою замшевую рубашку фирмы «Л. Л. Бин», темно-зеленую, с длинными заправляющимися полами. Я стоял, слегка ошеломленный. На ее лице было написано абсолютно ясно, что она готова меня убить. Ярость, которую я всегда буду вспоминать с изумлением. Я увернулся от выпада, потом задумчиво прислонился к шкафчику — руки засунуты в карманы, большие пальцы наружу, как футболист в холодную погоду, ожидающий подачи.
Энн и Линдзи спустились по лестнице Британского Совета, неся сумки с яблоками и книгами. Я окликнул их из-за столика на краю площади. Мы заказали кофе и смотрели, как люди нагибаются и выкрикивают названия нужных, им улиц в окна проезжающих мимо такси.
У Линдзи была художественная проза, у Энн — биографии. Я вынул из одной сумки яблоко и сладострастно откусил. Они улыбнулись, и я подумал, угадали ли они в моем поступке то, что я подсознательно, абсолютно непроизвольно в него вложил. Как хорошо снова очутиться в привычной обстановке, среди знакомых, снова получить возможность наслаждаться дружбой, которая иногда связывает человека с замужними женщинами определенного типа; с теми, в кого он почти влюблен. В этом похищении и надкусывании яблока крылся невинный эротический подтекст и другие вещи, с трудом поддающиеся конкретизации.
— Мне все попадается новый лозунг на стенах, — сказала Линдзи. — Вроде бы с датой вдобавок?
— Греция воскресла, — сказала Энн. — Адата — день, когда власть захватили полковники. Какого-то числа и месяца шестьдесят седьмого года.
— Четвертого двадцать первого. Или двадцать первого четвертого, как они тут пишут.
— У этих волнений есть еще другая сторона. Кажется, недели три назад убили командира полицейского спецотряда — того, который занимается подавлением мятежей.
— Это я прозевал.
— И его водителя. Еще одна дата. Чарлз говорит, убийцы оставили визитную карточку. Семнадцатое ноября. Студенты против диктатуры. А год, по-моему, семьдесят третий.
— Дэвид опять в Турции.
Это рассеянное замечание, которое точно уплыло от нас — так мягко и невзначай его обронили, — фраза, которой Линдзи автоматически откликнулась на разговор о насилии, побудила нас сменить тему. Я рассказал им о письме, полученном от Тэпа. Ему нравится шум воды из душа, когда она попадает изнутри на пластиковую занавеску в ванной. Вот и все письмо.
Линдзи сказала, что дети Дэвида шлют видеокассеты. И еще, что у нее скоро урок, и торопливо ушла после первой чашки кофе.
Мы знали, что нам предстоит обсудить, но ждали довольно долго, пока отсутствие Линдзи не утвердилось. Какой-то человек, согнувшись, трусил рядом с такси: в ответ на вопросительный жест шофера он назвал один из северных районов города.
— Я виделась с ним вчера, — сказала Энн. — Он позвонил, и мы сходили в бар.
— Я же говорил, он объявится.
— Он был в отъезде. Якобы пробовал мне дозвониться. Из Лондона.
— Ну вот. Дела, только и всего.
— Да. Они туда переезжают. Все их здешнее отделение, как я поняла.
— Этого можно было ожидать.
— Так что, я думаю, на этом конец всей истории. Честно говоря, облегчение. Двойное.
— На сей раз все наоборот.
— Да. Обычно это я вынуждена была уезжать в какую-нибудь очередную тьмутаракань. Вырванная из любовных объятий. У меня будто камень с души свалился, так вдруг полегчало. Даешь Лондон, даешь Сидней. Какое удивительное состояние. Почему я всегда открываю такие вещи только по ходу дела? Когда события проносятся мимо, как ураганы? Почему бы мне хоть раз не подумать заранее, как я буду себя чувствовать, случись со мной то или се? Ненавижу сюрпризы. Я для них слишком стара. Хочу весь остаток жизни проходить в халате.
— Одним халатом дело не ограничится.
— Да ну вас.
— Вам надо будет наесть пухлые икры и завести себе тапки без боков и задников. Превратиться в толстуху. Прибавить фунтов тридцать. Стать слегка неуклюжей, слегка неряшливой.
— Моя истинная сущность, — сказала она. — Носить шлепки. Это прекрасно.
— Будете стоять краснощекая, выпятив бедро.
— Не смотрите на мои руки. У меня старые пальцы.
— Итак, это были просто разговоры. И только. Он порядочный человек. Все его недостатки — от излишней принципиальности. Даже когда он совсем уж зарывался, он невольно вызывал у меня восхищение и симпатию. Возможно, у него были какие-то свои подозрения и он хотел прояснить дело. Вот и все. Разговоры. Его истинное призвание в этой жизни.
— Вы рассказали про нас Чарлзу?
— Да.
— Так я и думала.
— Я оказался в нелегкой ситуации. С самого начала. Хотелось немного встряхнуть его. Столкнуть с реальностью, разогнать туман, в котором он исчезал. Я не хотел знать о его жене то, чего не знает он сам.
— Как бы там ни было, сделанного не воротишь.
— Нам пригодилась бы Линдзи, чтобы все это понять. Она бы ничего не комментировала. Просто сидела бы и смотрела.
— Я уже начинаю видеть, какой мы были странной парочкой.
— Не вы одни.
— Что только люди находят друг в друге?
— Но разве нет чего-то важного и значительного в этой путанице, в том, как мы все смешиваем наши жизни, пусть хаотически?
— Слава Богу, что на свете есть книги, — сказала она.
Биографии. Мне пора было идти в контору. Мы распрощались на углу, обменявшись крепким рукопожатием людей, которые хотят вдавить друг другу в ладони радость по поводу разрешения длительной неопределенности. Потом я пересек улицу и направился на запад.
