Теперь, в этом охотничьем гнезде, нежданно, после дневных треволнений, его посетило то давнишнее влечение — уйти от мира. Осторожно спуститься с дерева, погрузиться в глубину ночного леса и навсегда раствориться среди безымянной природы. Скрыться от непосильных забот, которые требовали нечеловеческих усилий, жестоких жертв, беспощадных деяний.
Его переживания прервал Франц Малютка, которого темнота и отсутствие Луизы Кипчак побуждали к откровениям.
— Слышь, Вась, — шепотом произнес он, почти неразличимый во мраке, похожий на большую черную копну, поднятую на сосну. — А ведь прав этот полковник Клычков — жиды заели. Куда ни глянь, всюду жид. И живем по-жидовски, и думаем по-жидовски. Я вот деньги, как жмот, на шахтерах варю, зарплату им не выплачиваю, шахты не ремонтирую. У меня в Воркуте авария, тридцать мужиков под землей осталось. Мой грех. Как буду отмаливать? Вернусь из этого гребано-го плавания, полечу в Воркуту, всех вдов и сирот озолочу. Может, простится грех-то?.. Только бы Луизка не узнала, — поспешно добавил он. — Совсем задолбала баба!
Есаул остановил его жестом, дотянувшись сквозь ветку. Нельзя было нарушать тишину. Можно было спугнуть медведя, который поднялся с нагретой лежки, бесшумно пробирался в лесу, чутко тянулся на сладостные ароматы молодого овса. Его приближение улавливал Есаул лобным оком, угадывая зверя среди древесных стволов, чувствуя его грациозно-тяжкую поступь, жаркие стуки могучего сердца, перекаты железных мышц.
Медведь возник на опушке, как сгусток тьмы, отделившись от зыбкого мрака деревьев. Сначала темное пятно оставалось недвижным — медведь озирался, затягивал воздух ночи, стараясь различить среди травяных и древесных запахов дуновение опасности. Пятно стало медленно двигаться вдоль делянки, почти сливаясь с опушкой. Переместилось в сизую гущу колосьев, где было больше пространства и лунного света. И зверь стал виден.
Есаул ощущал непомерную силу и грацию зверя. Видел слабый блеск жесткой шерсти, отражавшей луну. Чувствовал восхитительную гармонию мира, в которой медведь вместе с травами, ночными цветами, туманной луной был свидетельством вселенской красоты и божьего промысла. Ствол карабина на древесном суку не являлся орудием убийства — был вписан в эту гармонию, отражал тонкий лучик луны, сливался с веткой сосны.
Медведь остановился среди делянки, освещенный луной, отбрасывая прозрачную тень. В шерстяной голове угадывались небольшие, полные лунного света глаза, мокрый, чутко нюхающий кожаный нос. Он поднялся на задние лапы и сел, став похожим на огромного человека. Есаул подумал, что медведь напоминает Франца Малютку — такой же раскормленный торс, могучие плечи, маленькая заостренная голова. Медведь снова упал на четыре лапы, стал есть овес. Было слышно чавканье, шелест метелок.
Есаула охватило волнение. Зверь медленно приближался, все отчетливее виднелся среди тускло-серебристой делянки, слабо освещенный луной. Благоговейное созерцание и молитвенное восхищение сменились азартом охотника, к которому приближалась добыча. Гармония мира не распалась, но в ней обнаружились натянутые струны, соединявшие ствол карабина с медведем, луну с вороненым стволом, заряженные в обойму патроны с бьющимся сердцем зверя.
Малютка на соседнем суку был зачарован, словно ему навстречу вышел из леса брат, с которым он не виделся миллионы лет, и теперь на лесной опушке состоялась долгожданная встреча. Есаул чувствовал их реликтовую древнюю связь, тотемное родство.
Медведь приближался. Все ярче под лунным светом загоралась его стеклянная шерсть, все отчетливей проступали его выпуклости и углубления, в одно из которых ворвется разрывная пуля, превращая жаркую сердцевину зверя в фонтан боли и разрушения.
Он начал осторожно поднимать карабин. Малютка потянулся навстречу брату, сместил на ветке центр тяжести своего огромного тела. Сук затрещал, обломился. Малютка с грохотом, успевая материться, проваливался сквозь сосну на землю. Плюхнулся в овес, распластываясь в колосьях, медленно подымаясь. Медведь вначале отпрыгнул, оттолкнувшись, как на рессорах, четырьмя лапами, а потом, словно его толкнула мощная катапульта, ринулся на Малютку. Они столкнулись, оба с рычаньем, хрипом. Обнялись, как борцы, и стали качать друг друга, делали подножки, вывертывались. Казалось, в хрипе медведя слышится мат, но это не ругань ненависти, а избыток радостных чувств. Долгожданная для обоих встреча состоялась. Под луной, окруженные лесом, они целовались и топали, совершая на овсяном поле ритуальный языческий танец.
Все длилось секунды. Схватив карабин, Есаул соскользнул с сосны. Кинулся на помощь Малютке. Видел, как одолевает медведь, как лапища выдирает из спины человека то ли клок одежды, то ли сочный лоскут мяса. Подскочил, просунул ствол под мышку Малютке, упираясь в давящее косматое туловище. Нажал на крючок, изрыгая из карабина огонь, разящие многократные удары, отбросившие зверя. Медведь упал навзничь, как человек, лапами вверх. Малютка как куль отвалился в сторону. Есаул, наклоняясь к медведю, разрядил в него остаток обоймы.
Медведь издох. Над полем, насыщенное лунным светом, плыло облачко дыма. Малютка тяжело поднялся. В ночном воздухе пахло медовым овсом, сгоревшим порохом, парной развороченной плотью и зловоньем страха, которое исходило от Малютки. И уже выбегали на опушку егеря, гремел мотором вездеход, вырывая лучами гривы овса.
— Ты меня спас, — сипло сказал Малютка. — Я теперь твой должник по жизни. Проси чего хочешь.
— Порвал тебя зверь? — Есаул осматривал помятую фигуру Малютки.
— Кажись, нет. Только кожанку разодрал. — Малютка заводил руку за спину, нащупывая вырванный клок.
Подкатил вездеход. Егеря осматривали зверя, хвалили выстрелы. Азартно, предчувствуя близкую трапезу, водку, комья жареного сочного мяса, заволакивали косматую тушу на вездеход. Через полчаса уже мчались обратно к берегу Волги, где их поджидали костры, вертела, уставленные бутылками столы. Есаул чувствовал рядом большое дышащее тело Малютки. Усмехался в темноте — новообретенный друг не знал и никогда не узнает, что сук, на котором он сидел, был подпилен и рухнул после несильного нажатия Есаула.
На берегу горело несколько красных костров. На темной воде, окунув в глубину длинные золЬтые отражения, застыл корабль. Путешественники возбужденно окружили егерей, которые свежевали медведя. Туша башкой вниз была подвешена под толстый еловый сук. Егеря орудовали мокрыми блестящими ножами, рассекали шкуру от паха к горлу, проталкивали под кожу кровавые кулаки, отреском отделяли оболочку от плоти. Распахивали, словно тяжелую сырую шубу, под которой обнажалось багровое, в жилах и мускулах ту-лово. Резали хрящи, рассекали сухожилия. Кидали мокрую, тяжелую шкуру на землю. Медведь висел под елью, голый, жуткий, как человек, с которого содрали кожу. Когтистые передние лапы почти касались земли, раскрытая пасть вывалила слюнявый язык, в паху, окрученные синими венами, набухли семенники. В стороне, у другого костра, устанавливали над жаровней железный вертел, расставляли сковороды для медвежьего сердца, почек и печени.
Есаул и Малютка, утомленные страхами, борьбой, смертельной опасностью, пропитанные потом и кровью, отправились в баню, где их поджидали банщики — капитан теплохода Яким и два его верных помощника. Сбросили белоснежную, с золотыми позументами форму, отцепили кортики. Синеглазые, с литыми обнаженными торсами, крепкими голыми ногами, были опоясаны по бедрам короткими льняными фартуками. Истопили до сухого звона и прозрачного жара баню. Приготовили три дубовые лоханки, где распаренные, потемнелые, лежали веники — березовые, дубовые и эвкалиптовые, распуская мятные и пряные ароматы. В предбаннике был накрыт стол. Стояли баклаги с медовухой и квасом, деревянные черпаки и кружки. По бревенчатым стенам были развешаны чистые простыни, мохнатые полотенца.
— Попарить вас веничком, Василий Федорович? — любезно предложил Яким.
— Покуда мы сами, — сказал Есаул. — А вы где-нибудь рядом, в сторонке побудьте.
Оставшись вдвоем, два побратима скинули нечистую сырую одежду, перепачканную смолой, землей, кровью. На бугристой волосатой спине Малютки багровели царапины, проведенные медвежьей пятерней. На груди, фиолетовый и огромный, наливался синяк.
— Кабы не ты, брат, парился бы я сейчас в другой бане, в гостях у Топтыгина, — хохотнул Малютка. Подхватил лохань с березовыми вениками, приоткрыл дверцу в парную, и они друг за другом из прохладного предбанника нырнули в прозрачное пекло, где воздух звенел и светился от нестерпимого жара.
Керосиновая лампа была окружена голубым сиянием. В струганых бревнах смугло блестела смола. Булыжники в каменке были малиновые. Дощатых полок было невозможно коснуться. Они постелили полотенца, уселись, чувствуя, как раскаленное дерево подбирается к ягодицам. Сидели, взяв во рты серебряные крестики, оттягивая жгучие цепочки. Привыкали к жару, ошалело моргали глазами, покрываясь стеклянным блеском.
