И конечно, не усы Михалкова, не лысинка Жванец-кого, не тухлая шляпа Боярского, которые сами по себе не являются злом, а лишь полным отсутствием добра.
Есаул пил квас, погруженный в думу, пока остудившийся Малютка не толкнул его локтем. Указал воловьими глазами на дверь в парилку. Они подхватили по эвкалиптовому венику и внеслись в невыносимое, но уже ставшее желанным пекло.
Баня благоухала березняком и дубравой. К этим русским ароматам примешался скипидарный дух эвкалипта, навевавший мечты об экзотических странах, где людям не нужно добывать в трудах средства к жизни, а только протягивать вверх ленивую руку и срывать с ветвей благодатные плоды. Оба мужчины сидели в позах роденовского «Мыслителя». Малютка исходил крупными каплями пота, и с него, как с тающего ледника, текли ручьи.
— Ты мне, Василий, брат. И Куприяныч брат. Жалею, что между вами базар. Я поговорю с Куприяны-чем, чтоб перестал тебя брать на понт. Станет он президентом, пойдешь к нему работать. Хочешь, в Администрации оставайся, хочешь, становись премьером. Только нынешних министров всех на хуй пошли. Один Дезодорантов чего стоит. Этот фраерок пушку когда видал? Ему в общественном туалете работать, что рядом с пивным рестораном.
— Я тебе, Франтик, вот что на это скажу. Ты мужик самостоятельный. У твоей Луизы под мышкой сам знаешь, что прорезалось. Тебя чуть медведь не зало-мал. Это знамения. Тебе выбирать между Куприяновым и Россией. Через день приплывем на остров, где находится святая обитель. Там, в келье живет дивный старец, схимомонах Филадельф. Он меня окормляет. Ты ему исповедуйся, испроси, что делать. Он тебе духовные очи откроет.
С этими словами Есаул потянулся к ковшу, и через секунду парная напоминала Багратионовы флеши и батарею Раевского, где стреляли сотни орудий, свистела картечь, тучи всадников неслись, рубя направо и налево блестящими саблями.
Эвкалиптовые веники, которыми охаживали себя Есаул и Малютка, превратили банный пар в маслянистый дурман. Длинные листья, касаясь кожи, впрыскивали в поры тончайший эликсир, который веселил душу, пьянил кровь, румянил лица, превращая банный ритуал в сеанс омоложения. Когда поредевшие веники были брошены обратно в лохань и побратимы откинулись на полках, позволяя горячему ветру овевать самые интимные части тела, дверь приоткрылась. В парную просунулась Толстова-Кац, вездесущая и нахальная ведьма, привлеченная в баню размышлениями Есаула о тайном плане. Способность считывать мысли на расстоянии была главным даром волшебницы, за что ее ценили спецслужбы различных стран, множественным агентом которых она являлась. Она была в одной сорочке необъятных размеров, из которой вываливались рыхлые кули голубоватых грудей, жирные плечи с жировиками и фиолетовыми пятнами пигмента, толстенные бугристые ноги со скрюченными, налезавшими один на другой пальцами. Однако лицо ее было густо нарумянено, крючковатый нос любопытно вертелся, совиные глаза круглились, на старушечьих пальцах сверкали неизменные бриллианты.
— Вот вы где, добры молодцы! — язвительно хихикнула колдунья. — Ведмедя убили. Ведмедь, он ведает. А я ведьма. Вы мужа маво убили, сделали меня вдовицей. Кто вдовицу полюбит, приголубит, в баньку позовет? Может, подсяду к вам? Веничками меня поласкаете?
— После нас, — указал ей на дверь Ecaул. — Мой банщики вас попарят.
Колдунья исчезла, и Малютка сказал:
— Ишь, старой лахудре свежатинки мужской захотелось. Пора, братан, сматываться, пока она дверь колом не приперла. — Он соскочил с полки, и Есаул с удивлением заметил, что к его ягодице, рядом с березовым и дубовым, приклеился лист эвкалипта. «Гербарий, да и только», — подумал Есаул, выходя в предбанник.
Пока они одевались, снаружи на черном лугу, белая как привидение, маячила в сорочке Толстова-Кац. Появился капитан Яким с помощниками.
— Василий Федорович, дама сказала, что вы ее пригласили в баню и нам ее нужно попарить.
— Все верно. Попарьте ее, капитан.
— По схеме «А» или схеме «Б»? — спросил пунктуальный Яким, похожий на античного бога в набедренной повязке.
— Попарьте ее по схеме «Б-прим», — ответил Есаул и вслед за Малюткой отправился к далекому костру, где метались темные тени.
— Мальчики. — Толстова-Кац приблизилась к банщикам, которые предупредительно склонились перед ней. — Да какие же вы статные, ладные. Просто загляденье! — Она шаловливо попыталась залезть к ним под льняные повязки. — О, да у вас есть чем позабавить бедную вдову!
— Нам приказано препроводить вас в баню и сделать все для вашего удовольствия, — любезно произнес капитан Яким, чей атлетический торс отсвечивал в свете яркой керосиновой лампы. — Мы должны вас попарить по схеме «Б-прим».
— А что, позвольте узнать, означает эта загадочная схема? — поинтересовалась Толстова-Кац, кокетливо переступая слоновьими ногами.
— «Б» означает — «большая», а «прим» означает — «примадонна».
— Я готова, мальчики, к делу!
Она ступила через порог в предбанник. Совлекла сорочку, вывалив огромную массу хлюпающих желеобразных телес. Стала похожей на резиновый надувной бассейн, каким пользуются в гарнизонах, — колыхала огромными грудями, на которых темнели сморщенные, как чернослив, соски, раздвигала жирные вислые бока, выпячивала пухлый синий живот с пупочной грыжей.
— Примадонна к вашим услугам. — Она томно взглянула на банщиков и вошла в парную. Капитан Яким и оба помощника прихватили деревянный ушат с березовыми вениками, внесли вслед за ведьмой и плотно затворили дверь.
Она взгромоздилась на полку, разлеглась, расплываясь по горячим доскам, словно гигантская медуза. И сразу же стала испаряться, окуталась туманом. В бане запахло плесенью, гниющими водорослями, разлагающимися моллюсками, как на берегу Карибского моря.
— Поехали, мальчики! — нетерпеливо произнесла волшебница.
Капитан Яким окатил раскаленные камни водой, и баня на минуту превратилась в кромешный ад, в котором мучаются грешники, кипят котлы и черти, голые по пояс, готовят орудия пыток. Но ведьме было хорошо в этом уголке ада. Она постанывала сладострастно, торопя:
— Ну скорей же, милые!
Молодцы схватили по венику. Провели горячими пучками вдоль горбатой спины. Шмякнули жидкие ворохи на поясницу, на шею, отчего колдунья сладко взвыла.
— Эх!.. — воскликнул помощник капитана и хватанул веником по бабьей спине.
— Ох!.. — подхватил второй и шмякнул прутьями по мясистому боку.
— Эх!.. Ох!.. — понеслось. — Эх!.. Ох!.. — Мускули-, стые руки махали, веники свистели, колдуньях каждым ударом раздувалась, ибо переполнявшая ее влага расширялась при высокой температуре. — Эх!.. Ох!..
Капитан Яким надел тряпичную варежку. Нагнулся и достал из-под лавки железный прут. Дунул на него, словно хотел остудить. Вложил его в веник, передал помощнику. Наклонился, достал второй прут, вложил во второй веник, отдал другому.
— Ну где же вы, соколики! — шевелилось на полке громадное туловище.
— Эх!.. — крикнул банщик и опустил на колдунью березовый веник, в который был вживлен стальной прут. Ведьма взвизгнула, на спине ее лопнула кожа, и оттуда, как из пореза в резине, потекла жижа.
— Ох!.. — возопил второй банщик. Ударил веником, утяжеленным стальной лозой, от которой на боку у ворожеи распалась кожа и стала хлестать вода. Она возопила, попробовала приподняться. Но на нее сыпались удары веников, глушили ее, полосовали крест-накрест. Шкура ее расползалась, из-под нее выдавливалась студенистая масса, текла вода, выпадали креветки, ракушки, плохо переваренные водоросли, мелкие морские рыбешки, — все, что медуза успела проглотить, плавая в маслянистых водах Карибского бассейна.
— За что? — стенала ведьма.
— Донна!.. — охаживал ее стальным веником первый банщик.
— Примадонна!.. — вторил второй, нанося ей раны, несовместимые с жизнью. И сквозь свисты и визг чей-то мрачный голос, нараспев, с завыванием, прочитал в раскаленном воздухе пророческий стих:
…Та же, какой была
От судьбы, от жилья.
После тебя — зола,
Тусклые уголья.
Холод, рассвет, снежок,
Пляска замерзших розг.
И как сплошной ожог,
Не удержавший мозг…
То был голос поэта Иосифа Бродского, возвещавшего о том, что пророчество сбылось и колдунья Толстова-Кац испустила свой сатанинский дух. И хоть не было «холода» и «снежка», а была раскаленная баня и розги были не «замерзшие», а напоенные кипятком, в целом пророчество исполнилось.
Из иссеченного, обмелевшего туловища вдруг возникла прозрачная, дивная дева с нежным прекрасным лицом, молодая и прелестная телом. Вознеслась над изуродованной тушей, минуту колебалась под потолком, а потом улетучилась.
