— Нет, — возразила Роза, — все ровно наоборот. Эмоционально я принимаю жизнь по иудаистским законам. Проблемы возникают на интеллектуальном уровне. Вы сказали, что, несмотря на внутренний дискомфорт, я должна как можно больше общаться с ортодоксами. Я так и делаю. И стараюсь изо всех сил следовать вашим советам. Читаю книги, рекомендованные вами, веду с вами теологические дискуссии, необычайно захватывающие, и это правда. Но я по-прежнему не уверена, смогу ли я жить, как вы, и не знаю, смогу ли я верить, как вы.
— Вера — трудное дело, Роза. Неверующие часто говорят о вере как о чем-то легком — как о способе улизнуть от тяжких раздумий о бессмысленности бытия, — но они ошибаются. Легким бывает только сомнение. То, что Господь невидим; страх, который одолевает нас иногда: а не равнодушен ли Он к нашим земным страданиям; наука, предлагающая объяснение любому явлению, прежде считавшемуся таинственным, — все это делает веру чрезвычайно сложной задачей. Особенно для такого человека, как ты, выросшего вне традиций, на которые можно опереться. Знаешь, в Талмуде сказано: «Рядом с новообращенным даже рожденный в семье праведников не достоин стоять». Таким образом подчеркивается особая трудность и мучительность пути, на который ты встала. Но далеко ты не продвинешься, если будешь ходить вокруг да около.
— Но как же быть? Не могу же я принять иудаизм, не будучи абсолютно в себе уверенной.
— Возможно, ты и не обретешь этой уверенности, пока не примешь веру.
Роза была потрясена:
— Но вы же не хотите, чтобы я совершала обряды без истинной…
— Помнишь, что сказали израильтяне на Синае? — улыбнулся раввин. — «Мы поступим так и увидим». Выбор последовательности слов был не случайным. Они выражали готовность подчиниться Господней воле без раздумий, а уже потом осознать, в чем она состоит. Это главный урок синайского откровения — Господь не нуждается в нашем дотошном понимании и даже в нашей непогрешимой вере. Он требует преданности, требует поступков.
Когда Роза собралась возвращаться в Нью-Йорк, пошел дождь. Автобусы из Монси не ходили по причине праздника, и ей пришлось взять такси до Нонсета, где она пересела на междугородний автобус. Денег на такси от автовокзала ей уже не хватило, и Роза топала десять кварталов под дождем до Тридцать второй улицы, где «Девичья сила» устраивала концерт. Выступали девочки из разных районных отделений, и директор программы, предполагая наплыв зрителей — родственников и друзей, — сняла обшарпанный зал на пятом этаже коммерческого здания. Когда Роза вошла в зал, концерт уже начался: девочка на сцене читала стихотворение.
Все учите меня да поучаете,
Ругаете да понукаете.
Думаете, сама не пойму, что почем?
Как бы не так — дайте мне только
свободы во всем.
Прочь, дураки и всезнайки,
Сама я себе хозяйка!
Оглядев помещение, Роза приуныла. Из семидесяти складных стульев, расставленных в зале, занято было не более двадцати пяти — и по меньшей мере семь из них работниками программы. Рафаэль сидел в первом ряду, улыбаясь во весь рот чтице. Когда она закончила, Рафаэль мужественно попытался добавить громкости тощим аплодисментам, ухая и топая ногами.
Следующим номером группа девочек, не прекращая хихикать, исполнила песню о верности себе и своей мечте.
Говорят, я — талант, а я и не спорю,
Мне ли не знать, чего я стою,
Горы сверну — будьте спокойны,
Верю, победа будет за мною.
Вряд ли убогая обстановка была выбрана намеренно, с жестокой целью подвергнуть сомнению задорный оптимизм песенки. Но здесь, в заброшенном, продуваемом сквозняками зале, шансы этих бесталанных девочек на победу в чем-либо выглядели особенно неутешительными.
Настал черед подопечных Розы выступать с танцевальным номером. Она с одобрением наблюдала, как девочки гуськом выходят на сцену. (В итоге изнурительной борьбы Розе удалось наложить вето на гимнастические купальники с глубоким вырезом и мини-юбки, которые лоббировала Кьянти.) Когда заиграла музыка и девочки принялись энергично вращать бедрами, на лице их наставницы появилось выражение глубокого недоумения. Девочки отплясывали не под согласованный заранее сладкий пафосный пустячок, но под рэп. Непристойный грязный рэп. И все движения, которые Роза лично исключила из танца во время репетиций, были благополучно вставлены обратно. Она поискала глазами Рафаэля — тот, стоя, хлопал в такт музыке. Вспышку гнева скоро погасила волна равнодушной усталости. Какая разница, сказала себе Роза. Все это абсолютно неважно. Она прикрыла глаза, когда девочки, нагнувшись, принялись крутить задами перед аудиторией.
Коленкой под зад дай-ка,
И мы с тобой квиты, зайка.
Перед самым концом выступления Роза тихонько вышла из зала. Спускаясь по лестнице, она услышала, как ее окликает Рафаэль:
— Роза, ты куда?
— Домой!
— Постой! — Он догнал ее на первом этаже. — Ты не можешь уйти сейчас. Ты даже не поздравила девочек. Они расстроятся, если ты просто исчезнешь.
Усмехнувшись, Роза рывком открыла дверь:
— Они поймут, если я не поздравлю их с таким выступлением.
— Да ладно тебе. — Рафаэль вышел следом за ней на дождливую улицу. — Девочки кое-что переделали, ну и пусть. Кончай обижаться.
— Я и не обижаюсь, но хлопать их по плечу я не в настроении.
— Речь не о твоем настроении. Они реально сделали номер, у них получилось, и им нужно знать, что ты ими гордишься.
— Но это не так. На самом деле они не очень складно сплясали отвратительный порнографический танец. Чем тут гордиться?
— А не спуститься ли тебе на минутку с пьедестала? — взорвался Рафаэль. — Какая разница, понравилось тебе их выступление или нет. Идея была в том, чтобы добавить им самоуважения.
— Ага. Но для начала они должны совершить что-нибудь, достойное уважения. Ты не согласен?
Торопливые прохожие косились на них. «Наверное, они думают, что мы любовники, — мелькнуло в голове у Розы. — Только любовники способны бурно ссориться, не обращая внимания на дождь». Ей вдруг захотелось прекратить перепалку, и пусть бы Рафаэль обнял ее и добродушно посмеялся над ее серьезностью, но, похоже, путь назад уже был отрезан.
— Я тебя не понимаю, — сказал Рафаэль, — совсем не понимаю. Говоришь, что хочешь помочь этим девочкам, но по большому счету они тебе глубоко несимпатичны. Твердишь об их говеной жизни — о «классовой судьбе», — а сама пальцем о палец для них не ударишь. Если они не добьются стипендии в крутой универ, ты поставишь на них крест. А тебе, на хрен, не надоело вечно всех осуждать?
— Надоело… слегка, — надрывно хохотнула Роза.
— Рад, что ты находишь это смешным.
— Нет, прости, это не смешно. Только… — Она смотрела вдаль: улица скрывалась под дождем, как под вуалью. — Послушай, я хотела бы походить на тебя. Хотела бы чувствовать, что делаю полезное дело. Но не могу. И это меня огорчает, давит на меня. — Выговорившись наконец, она с облегчением вздохнула.
— Тогда вали отсюда, чего ты ждешь? — неожиданно выкрикнул Рафаэль. — Эти девочки заслуживают большего. Сколько людей были бы счастливы работать на твоем месте, и они не стали бы гнобить всех и каждого гребаными поучениями. Ты постоянно учишь людей жить, но, алё, а что такого потрясающего в твоей жизни?
— Ты прав. — Роза опустила голову. — Прежде чем помогать другим, я должна помочь самой себе.
— Я не шучу, Ро. Просто отвали. Тебе здесь не место.
Рафаэль с негодованием отвернулся и направился обратно в здание, где продолжался концерт; Роза смотрела ему в спину со странной дрожащей улыбкой. Не отвергай истины, от кого бы она ни исходила. Под порывом ветра дождь приобретал причудливые формы, сворачиваясь морскими ракушками. В промокших кроссовках Розы хлюпала вода. Постояв немного, она заправила за уши волосы, висевшие крысиными хвостами, и побрела по блестящим темным улицам.
Глава 4
«Ясным октябрьским утром Сьюзан Сарандон…»
Ясным октябрьским утром Сьюзан Сарандон стояла на трибуне Восточного луга в Центральном парке, обращаясь к двадцати тысячам участников антивоенного митинга:
— Пусть Президент Соединенных Штатов знает, что мы не приемлем его лживые доводы в пользу войны. Мы — ответственные граждане, нас не проведешь! Мы задаем вопросы! И требуем ответов! Мы не готовы пожертвовать нашими сыновьями и дочерьми ради войны за нефть!
Передние ряды митингующих откликались впечатляющим ревом. На окраине луга, там, где под деревом расположились Одри с Ханной и Джин, реакция сводилась к вежливым хлопкам, словно аплодировали умелому гольфисту.
