— Зачем? — удивилась Лена.
— Затем, что жадность. Затем, что если бы я его тогда, тридцать лет назад, не подобрал, неизвестно, под каким забором бы он оказался. Да, впрочем, в итоге всё равно там оказался — вон, видишь, как живёт? — Топилин демонстративно сунул ей в лицо рукав своей пропахшей куртки, но она успела отвернуться.
— Странные у тебя всё-таки знакомые.
— Чего же странного? — пожал плечами Топилин. — Христос заповедовал быть милосердным к падшим. Вот я и был. Он, кстати, теперь, как я понял, уверовал. А что в итоге? Чёрная неблагодарность. Книги мои где? За двадцать лет хотя бы вспомнил! Ни разу, представляешь? Это разве вера? Это лицемерие!
— Да вечно ты всем помогаешь, — махнула рукой Лена. — Пора бы уже поумнеть.
— И никакой у него не бронхит, — глубокомысленно заключил Топилин. — У него рак. И он, по-моему, врёт, что не знает. Ну что же, Бог ему судья.
— Я ведь предупреждала, зря ты к нему…
— Ну почему же зря! Всякая история да поучительна. Будет что Семён Аркадьичу рассказать…
Краем уха Топилин уловил знакомую музыкальную тему. После поворота солнце светило прямо в глаза.
Он вытащил из маленького бардачка над водительским сиденьем тёмные очки и мельком глянул на жену.
— Рахманинов. Сделай погромче…
Проводив взглядом машину гостя, Версилов отнёс на кухню не тронутую кружку молока, вылил в маленький железный ковшик и поставил на огонь.
Когда молоко запузырилось у раскалённых краёв жестянки, Версилов перелил его обратно в кружку. Первый глоток сделал медленно. Горячее молоко согревало, обволакивало горло и приносило облегчение. В груди на время переставало клокотать, дыхание как будто становилось тише. Он выпил всё. Взял подаренную книгу, провёл рукой по скользкой гладенькой обложке и отложил на край кухонного стола.
Отыскав в комнате на столе обрывок бумаги, написал размашисто, как слепой: «Напомнить Кате про книги для П.Т.», порылся в комоде, выписал на бумажку телефон, затем прошаркал до кровати и, не раздеваясь, лёг.
В последнее время его дни были похожими один на другой — утром поднимался рано, крестился на угол с лампадой, шёл на кухню — пил горячее, а потом ложился снова, но не спал — думал. Потом кое-что записывал. Получалась повесть.
Ему ясно вспоминался сухой, холодный октябрьский день, когда он впервые остался ночевать в детском саду. Вечером всех детей разобрали мамы и бабушки, а за ним, Ваньком, так никто и не пришёл. Он ещё какое-то время повозился в игровой, а потом воспитательница повела его в спальню, уложила одного и, когда выключила свет, тихо заплакала.
Конечно же он спрашивал, где мама. «Уехала в командировку», — такой получал ответ. И хотя это было странно, ведь раньше она никогда не ездила в командировки, пришлось поверить. И он стал ждать. Прошла неделя, потом другая. Днём он был как все — играл, гулял, обедал, а вечером, когда других детей уводили по домам, пил чай со сторожихой, угощавшей его вкусными подушечками и сухарями. Сторожиха, глядя на него, тоже почему-то всхлипывала и гладила по чуть заросшей голове.
Всё это время, каждую минуту он думал о родителях. Отец воевал в танковой бригаде где-то под Курском. А мама… Он вспоминал, как совсем ещё недавно вместе они варили из томатной пасты, выменянной на рынке, душистый, но не очень вкусный суп. Как мама вечерами читала ему «Приключения Травки». Теперь, правда, их иногда читала ему воспитательница, но это было всё-таки не то.
И вот наступил тот день, когда он навсегда покинул детский сад. За ним на чёрном ЗИСе приехал человек в военной форме, и он, гордо выйдя за ворота, обернулся — смотрят ли ему вслед ребята, заметили, в какой машине он поедет? Вслед ему смотрели все: дети, воспитательницы, нянечки и даже повариха. Он был счастлив. Военный, усадив на мягкое кожаное сиденье, сказал, что там, куда они сейчас поедут, ждёт папа, но это оказалось ложью. Они приехали в детский приёмник-распределитель, откуда, бритый наголо, он выбыл поездом на станцию Орловка в Воронежскую область, на поселение в детский дом.
Нет, чуда не произошло. Он больше не увидел ни отца, ни маму. Увидел других — разных, и злых, и добрых. Перед глазами, как тогда, в детдомовские дни, стояли деревенские женщины, сующие через ограду им, измождённым голодом сиротам, куски домашнего рыхлого хлеба, картошку, редиску. Нетленно в памяти хранился навестивший его в детдоме и сгинувший навеки дядя. Его подарки — бинокль и целая коробка вкусного печенья, завёрнутого в белую вощёную бумагу. Он и теперь мог описать всё в точности до мелочей и помнил запах ванилина из коробки. Он помнил некрасивую и немолодую женщину, хотевшую его усыновить, а он испугался и решил сбежать.
И ещё потом, повзрослев, он внезапно уяснил, что чудо жизни — это доброта, которую не ждёшь, и что зло зачёркивает её очень легко. Плохо забывались побои откормленных и сильных деревенских мальчишек, воровство детдомовских приятелей, которым доверял, и голод, и холод, и одиночество самого покинутого в мире существа. Часами размышляя обо всём этом, Версилов решил для своего Ванька сотворить чудо — вернуть с войны отца. Ведь мог бы он вернуться? Мог.
Пусть так и будет. Но надо торопиться. Сил оставалось мало.
Капитан областного РУБОП Виктор Кутепов молился и не мог унять раздражения. Раздражало всё, но более всего то, что он совершенно ничего не чувствовал, ничего не имел в себе, кроме разве что некой, почти служебной обязанности быть в известное время здесь, в этом храме, на литургии, поскольку он тоже как-никак входит в число православных христиан. Раздражали бесчувственность и непонимание, раздражало даже само это безудержное раздражение, распространявшееся на всё и вся…
Он стоял как всегда справа от аналоя, у большого расписного распятия, за которым голосил и переругивался их неизменный деревенский хор, причиняя слуху невыносимые муки. Начинали они ещё более-менее сносно, но потом бабка Варвара властно уманивала бабу Таню и бабу Веру в свою заунывную колею и уводила в такие извилистые переливы, в такие страдательные окончания, что хоть святых выноси, ей-богу! Сегодня её особенно заносило, и баба Таня пыталась как-то перетянуть на своё, но куда там. И несколько раз было слышно, как сноровистый батюшка, подбегая к ним, бранил её без подобающей сдержанности, на что бабка Варвара отвечала, что сегодня «не хватает духа», чему в свою очередь отец Сергий не придумал, чем возразить, и больше уж не подходил к ним до конца литургии, видно, махнув на неё рукой…
Капитан смотрел на иконостас. На месте его висел когда-то латаный-перелатанный экран сельского клуба, глядя на который из темноты, пропахшей детскими их одежонками, обмирали они от «Кащея Бессмертного» и «Фантомаса», и как бывало, бились сердца их за «наших» разведчиков и солдат, падавших к ним в разрывах и комьях земли, и какая стояла тишина в этих стенах, когда поминали тут лётчиков из «первой поющей эскадрильи», и как вскакивали они со скамеек, как орали от восторга, когда влетали сюда крылатый Чапаев и Александр Невский с гусарами и ковбоями! О, сколько крови дымилось здесь, сколько свалено трупов и тел! Сколько было огня и пыли! обжигающей белой пустыни! сколько штормов! сколько индийской любви!.. Вспомнилось, как рыдали они над Гаврошем и над Мухтаром, как расплывались в мокрых глазах умиравшие тут Ромео с Джульеттой, и, конечно, «Генералы песчаных карьеров»… и сочились из этой тьмы тысячи мерцающих детских слёз… Но были, правда, и другие слёзы — от удушающего, заливистого гогота, до стона и колик, и ржали от комедий так, что дрожали старые побитые стёкла, и где-то под куполом начинался гул…
Что они делают здесь? Сейчас? Глядя теперь на этот резной цветастый иконостас, — взрослые, пожилые, с побитыми судьбами люди, выросшие из тех деревенских пацанов и девчонок? На что они смотрят тут? На Спаса? На Богородицу? На Царские врата? Зачем? Что им тут надо? Слушать это жалкое пение? А что же тогда? Что ещё? Зачем они здесь стоят, согнувшись под терпким дымом кадила? Молятся?..
Вот бабка Варвара, живёт одна, любительница советы давать да поговорить, ей только попадись — не отвяжешься. Сейчас потащится к себе да начнёт по соседкам ходить, рассказывать, кто как пел сегодня да как отец Сергий ругался. Вот стоят с ней баба Таня с баб Верой, неразлучные, как две ивы в пруду, обеих мужья лупили по пьяни, да оба и померли. Сериалы вместе смотрят, одна у другой, а на свадьбах частушки поют хулиганские. Скоро завезут им внуков на лето, начнут бегать за ними по дискотекам… Или вот Власиха стоит — «крутой Уокер», деда своего и зятя держит как в цирке — на задних лапках ходят, вон стоят за нею, не шелохнутся. Сама на джипе ездит, курила, как самовар… сейчас вроде бросила, шпана и та от неё шарахается — ненормальная! Вон Анатолий стоит в углу, три года назад жену убил, говорят, не нарочно… Как напьётся, идёт к ней на могилку, «помирать», зимой чуть не замёрз, да вовремя спохватились. Кто там ещё? Катерина в брюках стоит, муж наркоман, от чужого мужика родила, да ещё племянницу к себе взяла, туберкулёзную, козьим молоком отпаивает. Похоже, опять беременная. Вот дядь Паша, отсидел своё, приехал к матери погостить, да так и остался. Жену бросил, на местной женился. Сын приезжал с дружками, избили его до полусмерти. Да кого ни возьми: тот больной, тот чудной, тот измаянный… Калека на калеке… Бабки ходят, огарки гасят на свечнице, свечки переставляют — придут домой, станут косточки перемывать.
