Все разойдутся по грехам своим, до следующей службы, придут и опять будут стоять и кланяться…
Так что им тут надо всем? Тут храм Божий. Тут Небо на земле! А кто на этом Небе стоит-то? Бабки Варвары, да Власихи, да Анатолии с Катеринами?.. Что они делают тут? Кто они? Может быть, они христиане? Может быть, они идут за Господом? Радуются? По-своему, как умеют, где-то непроглядно глубоко, внутри… совсем крохотно радуются, несмотря ни на что, о Нём? Ковыляя, и падая, и разбиваясь? Ползут, карабкаются, цепляясь за трещинки, сдирая ногти и кожу?.. Может, они и жизнь за Него отдадут? Бабка Варвара, отдаст? Неужели отдаст? И пойдёт на смерть и на муку? И дядь Паша? И баба Таня с баб Верой? И Катерина?
Вот это-то и странно. Ведь им ничего не ясно, ничто не открыто, не явлено, не гарантировано! Вот что непонятно мне. Необъяснимо.
Кто-то икнул, кто-то вышел… Нет, люди как люди. Притворяются…
Ну где ж тут Небо, Господи? Не чувствуется, хоть убей! Все стоят, все — грешные, и ничего больше нет!
Наконец настала пора «Символа веры», который, как, впрочем, и «Отче наш», все односельчане пели строго за голосом капитана. Это были его минуты. Виктор пел размеренно и громко, и все держались за ним, не вылезая и не обгоняя его, как караван за своим ледоколом. Побаивались. Но сегодня и он запнулся в середине «Символа…» и перепутал слова, а в «Отче наш» вместо «лукавого» почему-то пропел «лукававо» и расстроился окончательно.
После службы народ, бестолково толкаясь, ринулся целовать крест и руку священника, и Виктор еле сдержался, чтобы не двинуть кому-нибудь локтем. На душе было пусто и гадко.
Выйдя из храма, все увидели стоящую у самых дверей чёрную «Волгу» и несколько дорогих иномарок, а за ними и новоизбранного главу района, в окружении чем-то похожих на него людей. Виктор обошёл машину и остановился. Он видел, как послали за священником, но тот вышел не сразу, и глава района нетерпеливо оборачивался, глядя на паперть, и те, которые были с ним, тоже поворачивались в ту же сторону. Батюшка вышел, поправил крест и деловито направился к ожидающим. А Виктор, нагнувшись к водителю, сказал ему, чтобы отъехал подальше, но водитель не пошевелился. И капитан решил не усугублять неприятностей, перекрестился с поклоном храму и пошёл домой.
Глава района, показывая округу, поводил руками и корпусом, и все похожие на него, тоже как один, поводили своими корпусами вслед за ним и кивали улыбающимся розовыми головами.
— А?! — ликующе вскрикнул глава района, — каков пейзаж! Что я говорил? Смотрите, какие у меня места тут! Какое небо! Какие дали отсюда! Посмотрите мои поля… А роща, а? Куинджи! А луг? А река? А храм? Шестнадцатый век! — Он кинул взгляд на деревню. — …И народ неплохой, так что…
— Да-а, — гудели солидно вокруг него, — повезло, Виталий Никитич, красотища…
Дальше Виктор слушать не стал. Он с ходу развернулся и шагнул прямо к ним. Отец Сергий рванулся остановить его, но было поздно, капитан стоял уже вплотную к телу главы района, ухватив его левой рукой за лацкан распахнутого пиджака, а указательным пальцем правой, твёрдым, как ствол нагана, размеренно стучал в это тело, приговаривая:
— Храм — не твой! Небо — не твоё! Поля — не твои! Роща — не твоя! Речка — не твоя! И народ — не твой, понял? И пиджак на тебе — не твой, и штаны на тебе — не твои!.. Нету тут твоего!
Батюшке удалось-таки оттащить его от главы и увести от греха подальше с пригорка, вниз, через дядь-Пашин прогон, к остановке.
Дальше Виктор пошёл один, не оборачиваясь и матерясь на себя и на всё земное начальство…
Дома ждал его завтрак. Он умылся и сел за стол. Жена поставила перед ним яичницу и картошку.
— Достань-ка мне это… — сказал он.
Она открыла холодильник и достала бутылку.
Он вздохнул, налил полный стакан и выпил.
— Почему с «херувимской» ушла? — спросил он.
— Прихватило что-то, — поморщилась она.
— Опять?
— Отпустило уж маленько. Пройдёт.
Аппетита не было, он тыкал вилкой в яичницу. Шрам на щеке вздулся и покраснел.
Она смотрела на него.
И он не выдержал, рассказал ей про всё, что было у церкви.
— Отец, ну что с тобой? — сказала она, улыбнувшись. — Тебе отпуск нужен, ей-богу.
— Да при чём тут отпуск?!
— Да при том. Ну что он такого сказал? И мы так же говорим: моя деревня, мой дом, моя страна… Ну?
В отпуск тебе надо, отец, отдохнуть, а то ты совсем там чокнешься со своими бандитами.
Он отодвинул тарелку.
— Вот смотри, Алён, сколько уж лет вместе живём, а не чувствуешь ты меня… нет.
Она убрала со стола, стала мыть посуду. Он допивал чай.
— Хоть бы Андрюшка приехал со своей Оксанкой, — сказала она, — к речке сходили б.
Виктор смотрел в окно, и ничего там его не привлекало. Абсолютно.
— Отец, пойдем к речке сходим? Я приберусь только.
Виктор встал, постоял с минуту и направился к двери.
— К обеду-то придёшь? — спросила она.
Он как-то дёрнул головой и вышел.
И ушёл он за Ильинский погост, куда ходили с матерью за земляникой, а оттуда в Зубовский лес, где в затхлых и тёмных землянках обжимали с парнями девчонок, а лес почти весь в завалах после прошлогоднего урагана, корневища торчат медведями, и грибов тут, похоже, не будет. Потом гороховым полем дошёл до Каменки, совсем обмелевшей, и увидел байдарочников и палатки с навесом, а в детстве ловили тут раков и жгли костры, пугая друг друга страшными историями про утопленников…
Виктор чувствовал, что тяжесть всё ещё остаётся в душе, хотя уже не давит так сильно. Поднялся к кладбищу и нашёл два родимых холмика, матери и отца. Он огляделся, и лёг между ними на спину, и закрыл глаза. И подумалось ему, что если вот умереть, то в рай ему сейчас не попасть, это уж как пить дать, а значит, не увидит он и никогда не встретит больше ни матери, ни отца… Никогда, никогда. И они там тоже не дождутся его. Может, смотрят на него оттуда и плачут. Но в раю же не плачут, там радуются. Значит, они смотрят на него и радуются? Нет, это абсурдно, бесчеловечно…
— Помогите мне, — сказал он, — один я…
Холмики молчали. В ложбинке было прохладно, он чувствовал лопатками влажную мякоть травы и впервые — эту ровную покатость Земли, планеты…
Он открыл глаза и увидел синее-синее небо. Расслышал жаворонка…
Как будто захотелось домой… К Алёне… Он знал, что сейчас там тихо и убрано, всё на месте. Неужели это всё, что нужно ему? Неужели он настолько прост, что просто… молчаливое прикосновение жены, и взгляд, и голос?.. Неужели вот в этом Бог? Да нет, конечно! Бог — Он должен быть в другом, совсем в другом… то же самое мог бы чувствовать и неверующий.
— Господи, если мы верим и молимся, то где же Ты? Так, что б мы почувствовали Тебя, хоть чуть-чуть? Должна же быть разница между ними и нами! Я не прошу у Тебя знамений и ангелов, мне бы только хоть раз узнать, ощутить: как это — то, что Ты с нами?.. Где Ты?
Он ещё подождал немного, но ничего не случилось.
Тогда он поднялся и усмехнулся. Решил сходить к роднику. Там было тенисто и тихо. Прозрачнейшие струи выбивались из каменистой земли, бесшумно сплетаясь друг с другом, переполняли неглубокую выемку и превращались в ручей, стекавший в заросли ивняка и осоки. Виктор встал на мостки, расстёгивая пуговицы рубашки.
Всё затмилось единственным неодолимым желанием: скорее черпнуть ладонями студеной водицы, охладить, освежить горящее от солнца и крови лицо, окатить прохладой саднившие от травы и сухого ветра руки и грудь, и напиться, напиться досыта, до ледяного горла, и он уже нагнулся за этим… как вдруг почувствовал, ощутил всем затылком чей-то настойчивый просящий взгляд, обращенный именно к нему, и вместе с тем как будто тихий, приветливый смех. Виктор разогнулся и, обернувшись, заметил наверху Алёну. Она стояла в прогале берёзовой рощи, у самого высокого спуска к ручью, стояла и смотрела на него, спокойно опустив руки. Ветер качал берёзами, обдувал на взгорке траву, но казалось, что ни одна складка не дрожит на её легком платье, ни одна прядь волос над её внимательным, чуть удивлённым лицом. Он видел всю её фигурку, одинокую светлую фигурку на лесном ветру, не помнящую ничего вокруг, кроме…
«Это жена моя» — подумал он, вглядываясь в неё.
И от этих слов сжалась душа. Непонятно почему. Сжалась, и всё.
Он сделал два шага навстречу и остановился, не сводя с неё глаз.
«Почему она не улыбнется, не прищуривается, как всегда?.. Что-то, видно, случилось».
— Алён, это ты?
Он пошёл к ней, взбираясь на взгорок, и в душе его не было ничего, кроме испуганного немого предчувствия.
Когда он наконец встал рядом, она всё так же смотрела в него, так же легко и внимательно, и неподвижно, как обычно смотрят в себя.
— Ты чего? — спросил он.
— Искала тебя, — ответила она.
— Чего меня искать… — выдохнул он и понял, что ничего страшного не случилось, что пойдут они сейчас обедать, и всё, что бурлило в нем, куда-то ушло.
— Пойдём. — Она взяла его руку за тяжёлые пальцы и пошла, потянув за собой, на шаг впереди него.
