Когда Дживс впервые зашел ко мне около часа дня со стаканом воды, я сказал со смертного одра:
– Очень сожалею о вчерашнем вечере, Дживс. Я страшно виноват перед вами.
– Не стоит извиняться, сэр.
– Но я вел себя слишком грубо и театрально… Даже если вы говорите, что извиняться не стоит, мне хотелось бы помнить, что я извинился и проклинаю себя за свое идиотское обращение с вами.
– Постарайтесь не проклинать себя, сэр. Ваши замечания нисколько меня не обидели.
Дживс – образец всепрощения. Я никогда не замечал в нем злобы.
– Вы очень любезны и добры ко мне, Дживс.
– Очень хорошо, сэр.
– Как я понимаю, мы не поймали вора, укравшего тапочки, – сказал я, переводя беседу из эмоционального плана в практический.
– Нет, сэр.
– Что ж, можно нынче ночью еще раз попробовать.
– Очень хорошо, сэр.
– Мне сегодня не особенно хочется работать над романом, Дживс.
– Кажется, вы слегка пожелтели, сэр.
– Белки глаз пожелтели, Дживс?
– Да, сэр.
– Та самая лекарственная марихуана не соответствует своей репутации… Ну ладно. Живи и ничему не учись – вот мой девиз. Дживс, давно мы уехали из Нью-Джерси? Три-четыре недели назад? Эта поездка совсем меня измотала.
– Мы уехали из Нью-Джерси четыре дня назад, сэр.
– Вы с ума сошли, Дживс!
– Я не сошел с ума, сэр.
– Сегодня суббота, Дживс.
– Да, сэр.
– Мы уехали из Нью-Джерси…
– В минувший вторник, сэр.
– О боже, вы правы, Дживс. Всего четыре дня. Или пять? Сегодняшний день считается?
– Думаю, сэр, почти все бы сказали, что мы покинули Нью-Джерси четыре дня назад.
– Ох, Дживс, кажется, я теряю рассудок… Никогда не понимал, коротка жизнь или длинна… Каково ваше мнение на этот счет?
– Я заметил, сэр, что малые отрезки жизни порой кажутся довольно долгими: час, день, десять минут. Однако долгие промежутки в течение жизни – десять лет, пятьдесят – кажутся весьма краткими.
– Знаете, почему так случается, Дживс?
– Возможно, дело как-то связано с памятью, сэр. Мы не способны помнить каждое мгновение жизни, поэтому пережитое сжимается, суммируется, отбрасывается. Любовный роман сводится к фразе: «Мы пробыли вместе три года». Поэтому прожитая жизнь представляется очень короткой. Весьма загадочно, сэр. Жизнь длится шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет, кажется, будто годы быстро пролетели, но в то же время мы знаем, как долго шли к нынешнему моменту… Я думаю при этом о мире кино. Двухчасовой фильм – результат сотен часов съемки. То же самое происходит и в жизни. Все можно вспомнить и оживить очень быстро, но картину составляют миллионы моментов.
– Не мучайте меня, Дживс. Мой мозг начал дергаться и биться в черепную коробку. Поосторожнее обращайтесь с моим интеллектом. Я сегодня с трудом назову свое имя.
– Прошу прощения, сэр.
– Я сам виноват, Дживс. Сам задал вопрос.
– Очень хорошо, сэр.
Я вроде как бы стремился сообщить Дживсу о существенном продвижении своего романа с Авой – в этом импульсивном желании смешивались тщеславие, необходимость в исповедании и разумном совете, – но не хотелось, чтобы он обо мне плохо думал, причислив к тому типу мужчин, которые нескромно откровенничают насчет своих подруг. Поэтому я промолчал. Он, разумеется, знал, что меня всю ночь не было, но, вероятно, думал, будто я до зари нагружался с Мангровом и Тинклом, не подозревая об Аве.
– Пожалуй, еще посплю, Дживс.
– Очень хорошо, сэр.
Приблизительно через час я проснулся, накинул на себя кое-что из одежды, забрал из черной комнаты флягу с едой, термос с кофе. Потом сел за письменный столик, потягивая кофе, глазея в окно. День оставался сумрачным, серым, скорее прохладным весенним, чем летним. Мимо пробежал трусцой поэт-еврей средних лет с традиционной круглой проплешиной на макушке. Для чего мы, евреи, хлопочем, подумал я. Мы обречены.
Маленькое мужское эго, желание соответственно выглядеть, может быть, даже привлечь женщин в колонии, размышление на бегу над стихами, жалкая облысевшая голова, плохая осанка, дурной стиль бега, зеркальное отражение моей собственной безнадежности – все это с грохотом понеслось на меня, как комета. Поэтому я дернул голову вправо, оно пролетело мимо, вылетело через противоположную стену. Я даже подумал, не долетит ли до третьего этажа, поразив беднягу Тинкла.
Через секунду вошел Дживс. Не хотелось полностью посвящать его в дело, однако я сказал:
– Время от времени, Дживс, я почти улавливаю полную бессмысленность жизни, потом мысль от меня улетает.
– Понимаю, сэр.
Я старался прийти в себя: поел, принял ванну, побрился. Наклонившись над раковиной во время бритья, почувствовал боль в паху – перестарался с Авой – и мельком улыбнулся. Потом верх взял общий телесный недуг, и я снова вернулся в постель.
Дживс принес стакан воды, встал надо мной.
– Дживс, не могли бы вы зайти в кабинет, принести мне роман Реймонда Чандлера? Он лежит на письменном столе, на собрании сочинений Хэммета. Чандлер великолепно описывает похмелье. По-моему, я нуждаюсь в компании страдающего коллеги.
– Да, сэр.
Дживс вернулся с «Долгим прощанием».
– Знаете, Дживс, все, что мне нужно в жизни для чтения, это Реймонд Чандлер и Дэшил Хэммет. Хотелось бы, чтоб они написали побольше. Люблю Энтони Пауэлла, но, может быть, это временное увлечение.
– Пауэлл, безусловно, доставляет мне удовольствие, сэр.
– Что ж, ваши корни в Англии, поэтому он вам кое-что говорит.
– Да, сэр.
– Англия совсем ненормальная, поэтому со мной он говорит не так внятно. Я имею в виду, что вообще за чертовщина там происходит? Ничего не понимаю. Слишком много названий: Британия, Великобритания, Соединенное Королевство, Англия… Народ называется то британцами, то англичанами, то бриттами. Еще есть ирландцы, шотландцы, причем те и другие сильно пьют, сталкиваясь со всеми этими сложностями. Некоторые объявляют, что они из Уэльса. Должно быть, это остров вроде Мартас-Виньярд.[79] Видно, они валлийцы.[80] Значит, их тоже надо добавить. Не забудьте, что паблик-скул[81] там фактически частные. За каким чертом тогда называть их паблик-скул?
– Возможно, я смогу объяснить, сэр.
– Нет, Дживс, у меня до сих пор голова идет кругом после вашей диссертации о времени и о кино. Вы чуть не довели меня до инсульта. Впрочем, в другое время с удовольствием выслушаю лекцию о Британии, хотя, боюсь, не такой уж я англофил. Просто одеваюсь в стиле англофила, что вдвойне унизительно, поскольку англофил одевается якобы как англичанин, британец или кто они там такие, черт их побери, и поэтому я подражаю какому-то подражанию оригиналу. Я англо-англофил. Раньше это не приходило мне в голову. Поэтому уже не знаю, кто я такой. По-моему, я – Вечный жид. Неплохое название для музыкального ансамбля – «Вечные жиды». Конечно, они могли бы играть только на бар-мицвах,[82] но доход получали бы наверняка.
– Да, сэр.
– Знаете, Дживс, не будь я евреем, признал бы уделяемое евреям внимание весьма утомительным и досадным. Фактически я его признаю утомительным и досадным. По сравнению с другими народами с евреями определенно связано гораздо больше газетных статей, телешоу, фильмов, мировых кризисов, но если учесть наш процент в человеческой популяции – это просто стихийное бедствие. По содержанию новостей можно подумать, будто евреев больше, чем китайцев… Впрочем, мне бы хотелось, чтобы мы, евреи, больше походили на китайцев – имели бы огромную, страшную численность и оставались в тени. Я хочу сказать, что за последние пять лет прочел в «Нью-Йорк таймс» больше статей об одной музыке клецмер, чем о чем-нибудь, имеющем отношение к китайцам. Я нахожу, что это сильно действует на нервы. Чем больше внимания, тем больше ненависти. А со временем все разрастается, поэтому вполне можно представить, что холокост будет превзойден.
– Постарайтесь не думать о таких вещах, сэр.
– Вы правы, Дживс. У меня сегодня жуткий сплин. Я страдаю от гумора,[83] и без всякого юмора.
– Да, сэр.
– Дживс, не могли бы вы записать последнюю фразу? Возможно, я ее использую, но слишком слаб, чтобы держать перо.
– Да, сэр. – Дживс сел за письменный столик, и я повторил: «Я страдаю от гумора, и без всякого юмора».
Дживс запечатлел эту фразу на каком-то клочке бумаги.
– Спасибо, Дживс.
– Пожалуйста, сэр.
– По крайней мере, хоть что-то написал сегодня. Одна хорошая строчка – неплохо, особенно для такого больного, как я.
– Мне очень жаль, что вы себя плохо чувствуете, сэр.
– Не надо сожалений, Дживс. Мы с вами оба знаем, что я сам навлек беду на свою голову, абсолютно безнадежен, поэтому не стану докучать нам обоим обещаниями завязать… Впрочем, прошлой ночью я так себя схомутал, что все внутренние органы в состоянии шока. Селезенка свесила в унитаз голову, и ее рвет. Печень продвинулась до границы миссии Бауэри,[84] почки ведут пятнадцатый раунд жестокого боя с противником, который противозаконно вытащил из перчаток прокладки.
