Уже на подходе к Серегиному дому к ним подлетел большой черный пес с яркими медовыми глазами – по всей видимости, ничейный, хотя и довольно чистый. Косырев отпугнул его, но он продолжал совершать целенаправленные набеги то с одной стороны, то с другой. После того как Серега пульнул в него камешком, пес с достоинством удалился в ближайший двор.
Увлекшись разговором, Фурман с Косыревым не заметили снова подкравшегося к ним черного, обратив на него внимание, только когда он стал с жадной осторожностью обнюхивать поджавшую хвост и испуганно заскулившую Найду. Сердито топнув ногой и замахнувшись концом поводка, Косырев отогнал наглеца, но тот ловко заметался вокруг, пытаясь проскочить к вертящейся косыревской дурочке. Под его черным животом Фурман вдруг заметил какой-то толстый малиновый стержень, подумав сперва с брезгливым содроганием, что пес чем-то болен, но потом удивленно догадавшись.
Вскоре Найда закрутила поводок вокруг Косырева, и, пока он, чертыхаясь, распутывался с помощью Фурмана, черный быстро взгромоздился Найде на спину и крепко обхватил ее передними лапами. Косырев стал в ужасе вопить, что он ее сейчас испортит, и Фурман, не зная, что тут надо делать, угрожающе замахнулся на пса – дотронуться-то до него на самом деле было страшно. В ответ пес показал зубы, и Фурман отступил.
– Нужно палкой! Быстрее! Держи Найду! Тяни ее! – кричал побелевший Косырев.
Фурман перехватил у него поводок и стал тянуть Найду вперед, но пес не выпускал ее и, пьяно переступая задними ногами, волочился следом. Найда, задыхаясь, хрипела.
Косырев побежал искать палку, а рядом с растерянным Фурманом неожиданно возник какой-то пузатый пошатывающийся дядька с расстегнутой на животе рубашкой, в тренировочных штанах и домашних шлепанцах. «Твоя?» – сочувственно сопя, поинтересовался он. Фурман, не вдаваясь в подробности, кивнул. Пес, нежно свесив голову над Найдиным плечом, мелко тряс задом, переступал подрагивающими задними лапами и щурился.
– Здоровый – хребет может ей сломать… – сиплым голосом озабоченно произнес дядька и вдруг быстрым движением попытался схватить пса за загривок. Мгновенно обернувшись, тот так щелкнул клыками, что дядька даже отскочил, потеряв один шлепанец: «Ут-ты, твою мать?!» Ногой осторожно подтянув его к себе, дядька сказал: «Так. Сейчас попробуем по-другому», – и покачиваясь, куда-то убрел.
Подбежал Косырев с большой сухой веткой и отчаянно хлестнул черного зверя по боку. Тот взвизгнул от боли и почти выпустил Найду, но от удара ветка сломалась, и в руке у Сереги остался только короткий, ни на что не годный обломок. Пес тут же снова взобрался на тонко скулящую Найду. Косырев, погружаясь в отчаяние, страшно ругался и на чертова кобеля, и на свою глупую сучку.
– Смотри – она плачет! – испуганно сказал ему Фурман. Из Найдиных глаз одна за другой выкатывались крупные слезы. Косырев, и сам чуть не плача, бессильно выругался.
Со стороны двора к ним спешил давешний дядька, многообещающе помахивая длинным куском провода. Он без разговоров ловко набросил на шею псу петлю и стал рывками тянуть его. Пес, не выпуская Найду, мотал головой и повизгивал, как бы умоляя: «Ну что вам от меня нужно?! Оставьте меня!..»
«Давай! Помогайте! Все вместе!» – прохрипел дядька. Косырев бросился к нему на помощь, и вдвоем они стали выворачивать псу шею. Фурман, которому провода уже не хватило, по их указаниям схватил валявшийся на земле поводок и принялся потихоньку вытягивать из-под пса тяжело дышащую Найду. Наконец пес сдался. Он вдруг выпрыгнул из петли и, гонимый ругающимся Косыревым, потрусил прочь.
– Вот так, – отдуваясь, довольно сказал дядька, и они поблагодарили его за помощь.
Найда, сопя, села себя вылизывать. Косырев с ненавистью смотрел на нее.
– Все, она теперь порченая… – Он безнадежно махнул рукой. – Ч-черт!..
С внезапной злобой он пнул Найду в бок. Коротко взвизгнув, она от неожиданности неуклюже свалилась набок и поскорее вскочила, поглядывая на хозяина с тоскливой и опасливой покорностью.
– У-у, дура! – продолжал злиться Косырев. – Теперь тебя вообще только выбросить!.. Даже домой не поведу – брошу здесь… Корм еще на нее изводить!..
– А почему ты ее хочешь выкинуть? – робко решил уточнить Фурман.
– Так он же ее выеб! Ты что, не понял?! У нее теперь щенки будут. А на кой они мне такие нужны, от этого козла черного?! Их же не продашь!..
Потом в голову Косырева пришла взволновавшая его мысль:
– А может, еще успею ее продать? Если прям завтра съездить на Птичку – может, кто и купит, пуза-то пока не видно… Хоть какие-то деньги будут…
– А тебе не жалко ее отдавать?
– А тебе что, жалко, что ли? – усмехнулся Косырев. – Может, ты возьмешь? Тебе отдам за недорого!..
– Не, мне родители не разрешат, – вздохнул Фурман, украдкой взглянув на устало присевшую и высунувшую язык Найду.
– Смотри… А то, хочешь, – бери за так? Она ж вообще-то неплохая, послушная будет, если ее выдрессировать… И на Птичку мне тогда не пришлось бы таскаться, время терять, – а то там простоишь целый день без толку… Мне ведь тоже неохота ее неизвестно кому отдавать – там-то не угадаешь… Может, поговоришь со своими? Я ж бесплатно отдаю!..
– Не, они не согласятся, я уже пробовал. У нас еще соседи…
– Ну, как знаешь. Я, наверное, ее подержу еще пару дней – может, надумаешь?
– Не… – окончательно отказался Фурман.
– Ну, если надумаешь, то скажи!.. Черт, у меня сегодня еще дома дел полно – мать просила помочь… Сам-то дорогу найдешь? Тогда до завтра, бывай!.. А ну, пошла, тварь! Домой! Рядом! Ну, кому сказал?! – и Косырев, дергая за поводок, направился к своему подъезду.
В незнакомых дворах, мимо которых проходил Фурман, на ярком вечернем солнышке еще гуляли и шумели дети; по переулкам и тихой Делегатской, цокая каблуками, возвращались домой взрослые; на затененной стороне улицы кое-где уже горел в окнах свет, семьи садились ужинать… Фурман отчего-то поежился и тоже заторопился.
Осенним вечером дедушка с бабушкой, тщательно нарядившись, отправились в гости, на шестидесятилетие какой-то своей давней знакомой. Через час дедушка позвонил: оказалось, что по дороге они зашли на Центральный рынок купить цветы, там на улице бабушка поскользнулась и упала, подняться уже не смогла – пришлось вызывать скорую. Дедушка звонил из больницы и просил, чтобы папа подвез бабушкины вещи. Папы в этот момент не было, поэтому в доме возник некоторый переполох. Но вскоре папа появился и, узнав, что случилось, наспех, не раздеваясь, сердито собрал все необходимое и уехал.
У бабушки оказался сложный перелом ноги: в шейке бедра. Она перенесла тяжелую операцию и несколько месяцев пролежала в больнице.
Для младшего Фурмана, только-только пошедшего в первый класс, бабушкино отсутствие стало еще одним испытанием: родители приходили с работы поздно, усталые, и дом, естественно, держался на бабушке, которая на памяти младшего внука никогда его и не покидала. Теперь все дневные заботы о нем взял на себя дедушка. Еще как следует не привыкший к своему новому положению школьника, Фурман возвращался после уроков домой, бродил по притихшим комнатам и, обедая вдвоем с дедушкой за большим столом, с грустью констатировал продолжающиеся перемены в своей жизни: бабушки нет, гулять во дворе не с кем, папа ходит расстроенный… И вообще – осень…
Бабушку привезли домой, когда уже выпал снег. Фурман обрадовался, что все будет по-старому, но бабушка еще довольно долго просто лежала у себя в спальне, не вставая. Было известно, что в бедро ей вставили специальный большой гвоздь, который скрепил сломанные кости. Всем родственницам и знакомым, приходившим ее проведать, она показывала этот свой гвоздь, а Фурмана в такие моменты выгоняли из комнаты, что его страшно обижало. Он и так соскучился и уже почти привык, что бабушки нет, со слезами говорил он, а теперь, когда она дома, его опять к ней не пускают… Взрослые улыбались, пытались объяснить ему что-то, сердились – но гвоздя он так и не увидел.
Потом бабушке купили костыли, вызвавшие у Фурмана вполне понятный нездоровый интерес, и она начала осторожно передвигаться по квартире. К весне перешла на палочку, а когда асфальт окончательно очистился от снега, стала ненадолго выходить на улицу в сопровождении папы или дедушки.
«И СЛАВА БОГУ!» – горячо повторяли все, а дедушка в разговорах с бабушкиными сестрами часто добавлял после этого на странном и смешном нерусском языке: «АЗОХЭН ВЭЙ! АЗОХЭН ВЭЙ! Не было бы хуже! Да, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается…»
За время своего отсутствия бабушка, конечно, слегка отстала от жизни, и некоторые новые фурмановские повадки ее крайне раздражали. Но и он тоже, упрямясь и демонстративно похохатывая в ответ, чувствовал теперь еще и какую-то странную тревогу за самого себя: то ли бабушка вернулась чуть-чуть другой – ослабевшей и потерявшей над ним прежнюю власть, то ли он сам без нее так изменился?..
