Вновь и вновь чиркая черновики, я отчетливо осознавал себя безутешным родственником, который, суетливо хлопоча, пытается оживить дорогого покойника — вместо того, чтобы смириться и предать прах земле. Но он не хочет смириться и множит собственные страдания. Что ж, гениальный мастер, который со студенческой скамьи направлял меня по литературной стезе, сказал и такие слова:
«Искусство, подобно еврейскому Богу, постоянно ждет жертв».
И еще:
«Движитель искусства — по существу, фанатизм».
И:
«…крайности доводят идею до абсурда».
Эти мудрые мысли я тоже выписал и приклеил (не без некоторой, впрочем, иронии, вспоминая бумажные язычки с предсказаниями уличных прорицателей) к злосчастной коробке. Доктор Шпильфогель наверняка назвал бы такой поступок «внешней фиксацией глубокой внутренней травмы».
Явившись вечером к Сьюзен с «Американским форумом психотерапевтических исследований» в руках, я не пошел, как обычно, на кухню, чтобы, усевшись на табурете, поболтать с хозяйкой, пока она готовит вечерние лакомства и деликатесы, хотя такое времяпрепровождение уже вошло в традицию. Господи, как легко в последние годы стали усваиваться привычки! Я, как утопающий, хватался за любую соломинку, надеясь удержаться на поверхности упорядоченной жизни; но на этот раз, едва поздоровавшись, направился в гостиную и, примостившись на краешке дивана, покрытого ярким простроченным покрывалом (прежняя собственность Джейми), принялся за чтение статьи Шпильфогеля, которая называлась «Творческие способности: нарциссизм художника». Дойдя почти до середины, я нашел то, что искал, — по крайней мере, так мне показалось: «Один поэт, американец итальянского происхождения, достигший к сорокалетнему рубежу неоспоримых профессиональных успехов, был вынужден обратиться за психотерапевтической помощью ввиду постоянного чувства обеспокоенности, возникшего на почве разрыва с женой и порожденных этим невротических состояний». Раньше Шпильфогель толковал об актерах, живописцах и композиторах; выходило, что «сорокалетний поэт итальянского происхождения» — я. Но позвольте: я стал пациентом в двадцать девять лет — из-за непоправимой ошибки, совершенной в двадцать шесть. Двадцать девять и сорок — дьявольская разница, и жизненный опыт иной, и надежды, и даже характер. А что, по-вашему, многоуважаемый доктор, означает «неоспоримый профессиональный успех»? У меня, действительно, были профессиональные успехи, но порог вашего кабинета в 1962 году переступил человек, который уже три года сам не мог перечитывать без дрожи отвращения плоды своих каждодневных мучительных трудов. Я и преподавать-то был не в силах, боясь, что Морин, ворвавшись в аудиторию, разоблачит перед студентами меня и достигнутые мною так называемые успехи. И для чего, интересно знать, «порядочный еврейский мальчик» (как говаривал брат Моррис) превратился в американца итальянского происхождения? Ну ладно, для немца Шпильфогеля что еврей, что итальянец — одна шушера, но уж между поэтом и романистом общего не больше, чем у жокея и водителя дорожного катка. Такие вещи надо бы понимать, доктор, тем более, когда изучаешь творческие способности. Поэзия и проза возникают из разных источников; вообще не стоит браться за рассуждения о творчестве, да и о нарциссизме, если игнорируешь такие важные параметры личности, как возраст, самоидентификация, национальное происхождение и род деятельности. Уж если хотите сближать творцов, то сама собой напрашивается аналогия между прозаиком и портретистом, вернее, мастером автопортрета: и тот и другой всматриваются, чтобы соблюсти точность, но не в зеркало, а куда глубже. А вы говорите: нарциссизм! Суть не в отражении, а в отображении — именно здесь начинается тяжкая сознательная работа, которая и есть искусство! Тут бы и вам поучиться. Фрейд, доктор Шпильфогель, изучал свои сны не потому, что был «нарциссистом»: просто никакие сновидения не доступны для познания в большей степени, чем собственные.
Я разбил Шпильфогеля в пух и прах, но с каждым новым прочитанным словом недоумение и досада охватывали меня все сильней. Ни в одной фразе не обнаруживалось понимания вопроса, сплошь туманные догадки и смазанные нюансы, извращающие проблему, вносящие невообразимую сумятицу. Весь пассаж об «американском поэте итальянского происхождения» занимал две страницы, но я, то и дело мысленно всплескивая руками от возмущения, потратил на просмотр текста битых десять минут. «… Ввиду постоянного чувства обеспокоенности, возникшего на почве разрыва с женой и порожденных этим невротических состояний… Амбивалентность, то есть двойственность переживания… Кастратофобия… Подавленные эмоции… Фаллический образ властной матери…» И дальше в том же духе. Ну уж нет! «Его отец обладал нервной конституцией, был постоянно обеспокоен. Не достигнув жизненной цели, он целиком подчинился властной жене». Это еще что? Откуда вы это взяли, доктор? Мой отец обладал нервной конституцией, но он подчинялся не жене, а добровольно возложенной на себя неоспоримой обязанности обеспечивать семью всем необходимым для безбедного комфортного существования — любой ребенок нашего квартала мог бы подтвердить мое утверждение под присягой. О да, он был постоянно обеспокоен — энергия переливалась в нем через край, а время, ему доставшееся, не способствовало ощущению покоя. Его цель формулировалась не так уж сложно: «Всегда делай то, что должен делать настоящий мужчина», и он буквально молился на этот постулат. И что же, он, по-вашему, не достиг своей цели? Моему «не достигшему жизненной цели» отцу случалось работать по двенадцать часов в сутки с одним выходным, а то и без него. Если надо было — еще и подрабатывать. Даже когда покупателей в магазине оказывалось меньше, чем оседлого населения в заполярной тундре, домочадцы нашего отца, «не достигшего жизненной цели», не чувствовали себя обделенными ни в чем. Разоренный кризисом и измотанный работой, как раб на хлопковой плантации, он не запил, не выбросился из окна, не начал избивать жену и детей — и два года назад, решив уйти на покой, продал свое дело, приносившее уже двадцать тысяч годового дохода. Боже мой, мистер Шпильфогель, именно пример «не достигшего жизненной цели» отца внушил мне, что мужественность — это труд, ответственность и самодисциплина. Я приходил по субботам в магазин и весь день распаковывал и сортировал товар в подсобке. Я внимательно слушал консультации, которые отец («не достигший жизненной цели») давал клиентам относительно благодатных последствий вплетения дополнительной нейлоновой нити в пятку носков модели «Интервоувн» или касательно достоинств сорочек фирмы «Макгрегор». Знаете почему? Потому что он умел все это делать. Потому что ему доверяли самые известные компании и самые придирчивые покупатели. А если что и мешало отцу жить, то не подавляющая властность жены, но потрясающая неустроенность мира. И головные боли, накатывавшие порой до темноты в глазах, но он не уходил с поста и не помышлял о том, чтобы сдаться. Не морочьте голову себе и коллегам. Я рассказывал вам об отце сотню раз. Напрасно вы мне не верите. Напрасно громоздите горой ворох небылиц обо мне и моей семье, чтобы подтвердить свои умозрительные идеи. Напрасно губите талант. Вы же типичный литературный критик: давайте я буду сочинять рассказы, а вы — объяснять профанам их тайный смысл! «Убедив себя в том, что жена пытается узурпировать его право на сексуальное удовлетворение, поэт неразборчиво начал вступать в интимные половые связи вскоре после заключения брака». Чушь и белиберда. Или вы говорите о каком-то другом гипотетическом пациенте, не обо мне. «Неразборчиво начал вступать в половые связи» — это про Карен, что ли? Доктор, у нас был испепеляющий роман — безоглядный, безрассудный, безнадежный, страстный, мучительный, неудержимый, как в ранней юности; я жаждал человеческих отношений, о которых с Морин и не мечталось; а вы — «неразборчиво»! Да, проругавшись с ней в Неаполе сорок восемь часов без перерыва, я хлопнул дверью и переспал с проституткой. И еще с одной в Венеции; действительно, целых две неразборчивых связи.
«Вскоре после заключения брака»… Он продлился всего три года. Так что в некотором смысле все, что было после свадьбы, включая разрыв, произошло «вскоре после». «…Однажды на вечеринке он познакомился с девушкой…» В Нью-Йорке, доктор, спустя много месяцев после того, как сбежал от Морин. И что бы там ни считал окружной суд штата, супружеские обязательства никак меня морально не связывали, это факт. «…Поэт перенес вину за постигшие его неудачи на женщин вообще. Произошла трансформация озлобления в тотальную сексуальную агрессию, которая в силу принципиальной своей нереализуемости сублимировалась в едва ли не демонстративную мастурбацию». Что вы несете? По-вашему, Карен Оукс была для меня объектом сексуальной агрессии? Нет? Значит, со Сьюзен Макколл я занимаюсь «едва ли не демонстративной мастурбацией»? И поэтому уговорил, буквально уломал ее вернуться в колледж — чтобы не мешала? И еженощно довожу себя чуть не до инсульта в тщетной надежде помочь ей достичь оргазма?! Но лучше вернемся к главному: к Морин, основной причине моих неудач. Я, действительно, многое перенес, но ни на кого не перенес вины — даже на нее. Боже, с чего вы взяли? Напротив: умудрился увидеть в лживой истеричке человеческое существо, за которое несу моральную ответственность. Абсурд. Распял себя вместе с нравственными принципами на кресте ее безумия и скотства. Или, если без стилистических красот, явил миру собственное малодушие. И не пробуйте уверять, будто я испытываю к Морин «сексуальную агрессию». Не испытываю ничего, тем более — ничего сексуального. Чувствуя хоть что-нибудь, я бы разглядел истинную сущность Морин, и тогда ни о каком мужском долге, ни о каком браке речь бы уже не шла. Неужели, доктор, вам ни разу не пришла в голову такая мысль: объектом сексуальной агрессии стал именно я, Питер Тернопол? Вы все поставили вверх ногами, уважаемый Шпильфогель, перевернули шиворот-навыворот. Как это случилось? Как вы, умница, попали впросак? А ведь материал для выводов есть. Есть чем порадовать коллег на очередном симпозиуме. Поэт не держит на женщин зла. Наоборот: питает к ним непростительно глубокое уважение. Мое мужское достоинство не в потенции, а именно в моем мужском достоинстве. Вот, увы, корень моих несчастий. Подчиняясь велениям члена, а не других более (или менее) почтенных органов, я не оказался бы в нынешнем своем положении. Я спал бы с Диной Дорнбущ! Она была бы моей женой!
