Он обошел насильственно улыбающегося Генриха и, подойдя к привставшей со стула Наташке, хлестнул ее по щеке! И еще раз, по той же щеке.
— Ты заткнешь свою глотку, наконец, мерзкая девка! — закричал он и, повернувшись, ушел из зала не оглядываясь.
— За что, идиот?! — закричала она и нервно рассмеялась.
Он поднялся наверх и побросал в сумку свои тряпки. Надев морской бушлат, подаренный ему Наташкой, он повесил сумку на плечо и ушел.
Он не желал, чтобы его остановили, поэтому спустился по лестнице осторожно и осторожно же открыл дверь в ночь. Не пошел к воротам, но, перейдя темный двор, перелез забор в том месте, где они похоронили когда-то афганского рефюджи, и отправился в сторону деревни. Прошел по кривому мосту, под которым, холодно урча, бежала неглубокая вода и зашагал один по узкой запущенной дороге. Деревня спала уже в этот осенний ранний час. А если кто и не спал, ставни все равно были закрыты, и только, невидимые, облаяли его попеременно несколько собак. И заткнулись, как только он сошел с их территории — разумные деревенские стражи порядка выключились. Пройдя деревню насквозь, он поднялся на шоссе и пошел вдоль самой обочины. Время от времени по нему промазывал фарами проскакивающий шальной автомобиль.
Он решил уйти от них. Какое-то количество раз он уже пытался уйти от них, но возвращался. Осенью 1973 года, жестоко обидевшись на молодую жену Елену, ушел, разорвав свой паспорт в клочки, с московской окраины в лес… А тридцать лет назад бежал с харьковской окраины в Бразилию… Не в Бразилию, но от них… От обидчиков — родителей, жен…
В ночной природе было тихо и спокойно. Крепко пахло осенними полуразложившимися растениями. Он шел приблизительно в верном направлении — к Дьеппу. Что он будет делать в Дьеппе? Может быть, сядет в парижский поезд. Впрочем, ему было отлично известно, что парижского поезда не будет до самого утра. А может быть, он переправится в Англию? Он решил круто изменить свою жизнь, и решение кажется ему твердым.
«Какие красивые звезды надо мной! — подумал он. — Уже с полстолетия пошлым считается любоваться красотами природы, но звезды, действительно, отменные — как бы с ресницами, лучеватые, спелые, крупные звезды. Почему-то в парижском небе они булавочные точки, не более… — Как ребенок, бежишь ты от них под звездами, от обидчиков, от людей, оставшихся там, вокруг стола и у камина нормандской фермы. И Наташка там, всегда объединяющаяся с твоими врагами. Что же, в мире, значит, невозможна верность? Не старомодная верность супругов, но верность твоей душе, Эдвард? В Англии куплю себе паспорт и под новым именем начну новую жизнь. Я ведь хорошо говорю по-английски. Женюсь обязательно, но теперь уже на женщине из слаборазвитой страны на китаянке, малайке или латиноамериканке. Сделаю много детей. Десяток детей сделаю…»
Дорога впереди вдруг нырнула круто вниз и полностью скрылась под лесом, нависшим над ней с обеих сторон. Беглецу сделалось страшно. Природы он не боялся, но, может, там, в темноте, подстерегают его злые люди? Он тотчас же вышутил свой страх. «Какие злые люди, Эдвард? Ты сам злой и, может быть, злее всех. Разве не пересекал ты нью-йоркский Централ-парк ночами, представляя, что ты и есть самый злой зверь в ночи? С решимостью убить разве не пересекал ты прославленный парк? Разве не ты начал писать книгу под названием «Райт ту килл», где отстаивал право человека на убийство? «Пейзане», как их называет Генрих, по ночам традиционно сидят дома. Что делать в природе ночью пейзанам?..»
Он долго шел то в лесу, то под чистым светлым небом и наконец почувствовал, что устал. Далеко впереди сочились светом непонятного назначения башни. Возможно, это были корпуса завода или доки. Он уже пришел в Дьепп? Может, это были видны башни дьепповского порта? Он прошел еще некоторое расстояние, но удивительное дело, башни не приблизились. Он сошел с дороги и пошел среди непонятных ему растений, может быть, по гигантской бахче с арбузами или тыквами. Углубившись в бахчу на полсотни метров, опустился на колени и лег, положив под голову сумку. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он лег в плантацию осенних цветов, промышленных, неизвестных ему, иностранцу, цветов, из которых выжимают полезные масла…
Немедленно же большое небо, отпустив невидимые цепи, ласково спустилось к нему ближе. Звезды задымились, размытые и лохматые. Небо забилось над ним, пульсируя, как набухшая кровью вена. У самого лица его пролетали быстрые кометы. Как молоко, вытекшее из стакана на пол кухни, кометы забрызгали большой кусок неба. Нерегулярные, за самыми близкими и самыми лохматыми звездами, подмигивали из-за их спин более далекие и более экзотические созвездия.
В кустах цветов, растущих как камыши в болоте, семьями внедрившимися в живот-холмик, тихо похаживал ветер. Нежно пахло основой какого-то далекого одеколона… Запах напомнил ему женщину, которую он знал в Москве, дочь испанских беженцев, так пахло от нее. Может быть, на основе этих цветов делали одеколон, которым она душилась. Души…
Природа явно приняла его в свои и спокойно обтекала, как будто он был одним из ее предметов. И был, да. Понимая, что она не причинит ему зла, человек заполз носом в поднятый воротник бушлата и закрыл глаза… Когда он открыл их, то над ним, во всей своей блистательности яркий фейерверк, яркий цирк неба разбрызгивал огненные фугасы.
Мучимый ревностью, проклиная себя за слабость, к рассвету он возвратился к людям, мечтая застать Наташку в постели с Генрихом и убить их обоих. Увы, Наташка не спала и читала книгу. Одна. Впрочем, это ничего не доказывало, может быть, она только что пришла из комнаты Генриха… Они помирились. Генрих посмеивался. Пейзане, как выяснилось, хотя, казалось, спали в ночь неудавшегося бегства, однако имели прекрасную информацию об обоих проходах писателя через деревню.
— И Толстой пытался убежать от людей, и Гете… — пробормотал писатель себе в оправдание.
Внутри себя он знал, что если здание дало трещину, то когда-нибудь оно все же обрушится.
В декабре 1984 года Наташка уехала, как каждый год, в Америку, ей нужно было появляться там раз в год, дабы не потерять американские документы. Когда в январе 1985 года она вернулась, писатель уже покинул рю дез'Экуфф и жил в дорогой, американского стиля квартире в буржуазном 15-ом аррондисманте. Там, в тепле (квартира автоматически обогревалась до состояния духоты горячим воздухом, поступающим из радиаторов под потолком), их отношения окончательно загнили и разложились. Стало вдруг ясным, что ни писатель не смог выдрессировать тигра и превратить его в домашнее животное, ни тигр не мог подчинить себе дрессировщика и совратить его в свой, тигровый образ жизни. Обе стороны были слишком сильными, для того чтобы кто-нибудь один одержал верх. Потому совместная жизнь их (перешедшая в третий уже год!) превратилась в мучительный процесс все более и более бесцельных стычек, споров и ссор. Бесцельных, потому что споры ничего не изменили, каждый оставался на своих позициях.
Наташка с завидным постоянством являлась домой все позже и позже. В различных стадиях опьянения. Единственно, чему она выучилась от дрессировщика (а может быть, это дрессировщик выучился не раздражать тигра?), — вела себя, являясь, тише, менее агрессивно и, разбросав одежду по полу, обычно сразу же плюхалась в постель. На следующий день, однако, она уверенно нападала, утверждая, что это он виноват в том, что она приходит «поддатая» и на рассвете.
— Мне скучно! — не жаловалась, как прежде, но утверждала преступница. — Утром ты встаешь, я еще сплю. Ты уходишь в другую комнату и закрываешь дверь. В четыре ты включаешь БиБиСи, и я слышу шумные вздохи — ты делаешь гимнастику. Через сорок пять минут ты открываешь дверь и говоришь: «Ну что, пообедаем?» В сущности только во время приготовления и поглощения обеда мы и общаемся. Всего несколько часов. После обеда, если у тебя есть настроение, ты говоришь: «Ну что, пойдем в постель?» Мы никуда не ходим, я ничего не вижу. Разве это жизнь, Лимонов? Я не хочу так больше жить.
Он возражал, что это, да, жизнь, что все другие пары живут точно так же, и хуже.
— А если бы я ходил каждый день на работу, в офис или на завод?.. — спрашивал он риторически.
— Я бы с тобой не жила!
Самым сильным его доводом было утверждение, что он все вечера свободен, и это только потому, что она занята все вечера, они никуда не могут ходить.
— Становись рок-стар, тогда большинство твоих вечеров будет свободно!
— Если я стану рок-стар, мы еще реже будем друг друга видеть!
Писатель редко ходил куда-либо. Большинство вечеров он проводил («Как Бодлер!» — смеясь, защищался писатель) дома, окруженный книгами на трех языках. Ему стала доступна французская литература, и он предпочитал узнавать мысли Жида, Камю, Женэ, сюрреалистов, смаковать высказывания-пощечины Селина или Арто, чем беседовать о пустяках с людьми, которых он на следующее утро не сможет вспомнить. И все же Наташка была права в своем возмущении их жизнью. Ее частью их жизни.
