Месса не отправлялась на языке той области, в которой ее проводили. Как и политика, богослужение теперь стало местным, и благородства в ней осталось не больше, чем в политике. До «реформ» собственные причуды священника — будь он святым, отъявленным головорезом или посредственностью вроде старого отца Смога — отступали перед вневременными ритмами универсального письма. Теперь же у священников появилась огромная свобода действий в отношении того, как служить «современную» мессу, в результате чего из ровного прежде строя теперь торчали «индивидуалисты» всех мастей.
В одной церкви, куда я по ошибке заглянул, священник развел болтовню на целый час; похоже, главной его целью было, как он это себе представлял, веселить добрых прихожан до упаду. Несколько совершенно неуместных высказываний, которыми священник сдабривал проповедь, были слово в слово содраны с монолога Леттермана,[72] вышедшего несколькими днями ранее. Музыку взяли из нового сборника католических гимнов, сменившего августейшую, тысячелетней давности церковную музыку, которая в семидесятых-восьмидесятых была снабжена лишенной мелодичности бессмыслицей, боготворимой клерикальными ничтожествами, чьими музыкальными кумирами были Джон Денвер и Эндрю Ллойд Уэбер. Все это сопровождалось живенькой какофонией из гитары, скрипки и саксофона, С гимном к святому причастию было получше — я узнал джазовую композицию «Raindrops Keep Falling on My Head».
В конце концов мне попалась аккуратная церквушка — церковь Тела Христова — неподалеку от Колумбийского университета на 121-й улице; служил в ней суровый монсеньер, который не замарал себя надругательствами над литургией, читал проповеди краткие, наполненные глубокой мудростью, а по воскресеньям служил полную праздничную мессу на латыни, сопровождаемую григорианскими песнопениями. С этой церковью меня связывали и другие, более прочные узы: в 1938-м в ней принял католическую веру Томас Мертон, тот самый, который потом стал цистерцианцем, руководствуясь в жизни Уставом святого Бенедикта. В сороковых годах в этом же квартале вырос мой старинный приятель Джордж Карлин; его дом находился всего в двух шагах от церкви, которая вне всяких сомнений вдохновила его на кое-какие идеи, однажды прозвучавшие в его первой, вызвавшей фурор комедии «Клоун в классе».
Даже если бы я не набрел на эту церквушку, я бы нашел способ отделаться от уродливой практики новой, реформированной Церкви. В качестве демонстративного неповиновения отцу Джо я утащил из Квэра полный сборник молитв на каждый день на латыни, которые и проговаривал, практически все, семь дней в неделю — последний раз я это делал еще первокурсником в Кембридже.
Трудно было скрыть от Карлы тот факт, что несколько раз в неделю я тайком сбегаю на мессу. Поначалу мне было неловко — ведь раньше я вовсю высмеивал подобную набожность. Но, как; ни удивительно, Карла отнеслась к этому с уважением. Однако я скрыл от нее то, что до сих пор взращиваю в себе монаха В обстоятельствах, подобных нашим, такое было бы равносильно неверности.
Молитвы вновь укрепили меня, вернули к традиции, в которой я чувствовал себя как дома И неважно было, монах я при этом или не монах. Мне давно уже открылась сила постоянного чтения молитв, магическая власть псалмов. Но теперь они подействовали еще сильнее. Когда я был молод, чтец псалмов казался мне каким-то далеким, а сами псалмы — затянутыми молитвами, которые иногда возносились до великой поэзии, но чаще их приходилось стоически выслушивать. Теперь, вступив в средний возраст, я стал улавливать настроение и чувства чтецов. Один из голосов очень напоминал мне голос современного нью-йоркца — меня самого или тех, кого я знал, — маниакально-депрессивной, самоуверенной личности, иногда в приподнятом настроении, иногда в унынии, но чаще в раздражении, на чем свет поносящей своих подлых врагов и беспомощных друзей, всегда скулящей Господу, что ее, мол, обделили. Все с тем же, хорошо узнаваемым постоянством.
Покой и счастье медленно, но верно возвращались, осеняя наш брак. Атмосфера перестала быть напряженной. Все шло так хорошо, что мы даже начали задираться — так, всего пара-тройка пробных выпадов, — чтобы проверить себя. Проверка прошла успешно.
Отец Джо в который уже раз оказывался прав. Оглядываясь, я могу сказать, что ко всему прочему в своих действиях он обнаружил завидную последовательность. Когда я еще школьником исполнился уверенности в своем монашеском пути, он старался исподволь увести меня от него. Все эти ремарки «в сторону» о супружеских парах, равняющихся в святости монахам и монашкам… замечание о том, что Франческу и Петрарку не оставили без надежды… настоятельный совет пойти на свидание с хорошенькой девушкой… постоянные увещевания о том, чтобы спасти Джуди от ее родителей, женившись на ней…
Теперь, по прошествии двадцати пяти лет, двух браков и двух детей я наконец понял, что именно это мое предназначение, что мне судьбой написано быть мужем. И… отцом.
Да, кое-что еще. Чувство ответственности за смерть не успевшего родиться ребенка все еще сидело глубоко внутри. Вдруг это случится снова? Вдруг мое семя отравлено?
А вдруг нет? Вдруг это больше не случится? Вот было бы здорово! Нет ли в этом эгоизма — считать, что ответственность целиком и полностью на мне одном? Ведь в браке оба равны, так? И брак — нечто гораздо большее, чем просто любовь.
Любовь больше не ранила. Одним августовским днем мы с Карлой устроили в конце сада пикник; сомлев от вина и нагретой солнцем высокой травы, мы зачали ребенка. Нам обоим стало ясно это, с первого же мгновения. Как будто мы получили благую весть.
На этот раз не было ни ошибок, ни черного утра в воскресенье, ни даже страхов на этот счет. Я знал, что теперь мы находимся под защитой отца Джо. Никогда еще мы не были счастливее, чем в этот раз, ожидая ребенка; мы испытывали полноту жизни, мы были довольны всем, нам всего хватало. Время от времени я вдруг останавливался в самом неподходящем месте — во время утренней пробежки, в магазине, когда брился или что-то писал — и пытался понять: а хорошо ли быть таким бесконечно счастливым? Может, существует какая-то напасть, о которой я попросту забыл? Нет, ничего такого не было. По крайней мере, на этот раз.
Мы были современной нью-йоркской парой и хотели знать пол нашего будущего ребенка. Когда нам показали снимок, нашему восторгу не было предела. С этого момента я благоговейно уверовал в особую направляющую силу, мне было дано откровение свыше. Отец Джо говорил, что мой путь — путь отцовства и как только я приму его, все наладится. Будет и радость, и покой, и любовь. Но прежде всего — сын.
Мы были современной нью-йоркской парой и потому решили придумать сыну имя задолго до его рождения. Карла согласилась, что в имени обязательно будет присутствовать частичка отца Джо и самого Квэра Имя «Джозеф» отпадало — так звали отца Карлы — а двусмысленности мы не хотели. Мне особенно приглянулось имя «Бенедикт». Я выбрал его не только по причине очевидной, а еще и потому, что верил — наш сын уже благословлен.[73] Но какой-то дальновидный человек отговорил меня от этого имени, по крайней мере, в качестве первого, указав на то, что мое британское ухо не уловило: в школе друзья-одноклассники непременно переделают Бенедикта в что-нибудь вроде Бени Дикого.
Мы остановились на Николасе, а Беню Дикого сунули между именем и фамилией.
Всему свое время: прошло чуть больше года с тех пор, как я с такой обидой убежал от своего старого друга, настаивавшего на том, что призвание мое — быть мужем и отцом, и у меня родился сын, крохотный мальчик со светлыми волосами и голубыми глазами, синева которых могла сравниться с синевой весеннего неба над Квэром. Карле пришлось согласиться на кесарево сечение; мне вручили сына в операционной. Я взял туго спеленутое в казенную пеленку крошечное тельце и вынес драгоценный сверток поближе к рассеянному свету, который светит в больнице специально для отцов, чтобы они могли любоваться на свои драгоценные свертки.
Перво-наперво сын улыбнулся мне — тому, кто улыбался, глядя на него. На меня нахлынули воспоминания — я припомнил древнее речение Майстера Экхарта:
«Когда Бог улыбается душе и душа в ответ улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Когда Отец улыбается Сыну, а Сын в ответ улыбается Отцу, эта улыбка рождает удовольствие, удовольствие рождает радость, радость рождает любовь, а любовь рождает образы Троицы, один из которых есть Святой дух».
Зимой моя младшая сестра пригласила нас на свою ферму в Дербишире отметить «Диково» Рождество; приглашены были и многочисленные родственники. Вот и отлично, подумали мы с Карлой. Первое Рождество сына, в том самом месте, где впервые начали отмечать празднество, первое пиршество в честь святого Николаса.
