Утро было в самом разгаре, и монастырь стоял тихий и пустынный — монахи разошлись по делам. Старик привратник поприветствовал нас и, зная, что мы пришли навестить отца Джозефа, впустил без вопросов и повел вдоль стены. В широко распахнутых глазах Бэша теперь светилось любопытство, его губы раскрылись — он вбирал в себя это очень-очень интересное место. Я подумал — уж не зарождается ли в его пытливом молодом уме новая страсть; если так, то в кои-то веки я мог бы составить ему компанию на равных.
Мы поднялись по лестнице в лазарет, где с нами поздоровался брат — один из немногих оставшихся — по имени Джон Беннетт. Брат Джон был немногословным, кроткого нрава трудягой из Манчестера; он находился в Квэре уже пятнадцать лет, а то и больше, и осел в лазарете, где сейчас занимал пост врачевателя, главного врача монастыря, а еще — поскольку община становилась все малочисленнее и людей не хватало — его единственного медбрата.
Брат Джон совсем не походил на медбрата — внушительных размеров, мускулистый, с широкими плечами и крупными чертами лица. Он был не по годам безмятежен, даже меланхоличен. Община в Квэре старела, так что он повидал немало болезней, страданий, смертей. Он ухаживал за отцом Джо во время обоих его приступов рака, а также других хворей, и отец Джо искренне любил его.
Брат Джон отличался исключительной немногословностью; очень может быть, что за все пребывание в Квэре мы с ним едва ли обменялись дюжиной слов. Он молча кивнул нам, чуть заметно улыбнулся Бэшу и отвел к комнате отца Джо. После чего покинул нас; мы вошли и остановились.
Давным-давно я как-то уже заходил в эту комнату. Ее можно было назвать красивой, она находилась на втором этаже старого сельского дома, который построили еще до возведения монастыря. Через большое, отделанное камнем окно виднелся сад; в разгар зимы там преобладали коричневые и темно-серые тона. Дождь перестал, но все было окутано дымкой, погружено в полумрак. Как и обычно, вдали вздымались и опадали воды широкого и неспокойного Солента.
Отец Джо задремал, сидя в огромном, с резными украшениями кресле, повернутом к окну; толстый плед был подоткнут, накрывая его бугристые колени. Мы подошли к нему; отец Джо медленно пробудился, глубоко вздохнув.
— Тони, дорогой мой, да это никак ты!
Здороваясь, он повернул голову. Видно было, что движение далось ему не без труда.
Левый глаз у отца Джо не видел, он сильно раздулся и выпирал из глазницы под давлением изнутри; белок превратился в гангренозный желто-зеленый, перечеркнутый лопнувшими кровяными сосудами; зрачок бессмысленно уставился в сторону, в пустоту.
У меня мелькнуло воспоминание из детства — ужасная эпидемия среди кроликов. Тогда я обнаруживал несчастных грызунов в зарослях травы, куда те заползали умирать; их вздувшиеся глаза выпирали из глазниц точно так же, как левый глаз отца Джо.
Я знал, что это такое, но лучше мне было не знать. Я хотел выйти за дверь, чтобы снова войти и увидеть, что все осталось по-прежнему, а про ужасную новость я ничего не знаю.
Рак вернулся.
И если отец Джо здесь, а не в больнице, то…
Отец Джо выпростал руку из-под пледа и протянул нам. Его правый глаз нисколько не изменился, отец Джо все также часто моргал им. Священник поправил очки, которые во сне съехали ему на нос, и его огромные губы растянулись кончиками вверх в радостной улыбке. Однако левый глаз сохранял свое собственное выражение, как будто принадлежал другой голове — он все с тем же выражением бесконечной тоски и покорности смотрел в никуда.
— Отец Джо, почему вы не?..
— …не сообщил тебе? Прости меня, дорогой мой. Я теперь сделался таким забывчивым.
— У вас будет… вам очень больно?
— Нет. Врач прописал мне одно весьма приятное лекарство — б-б-болеутоляющее. Ты знаешь, мне очень даже нравится то ощущение, которое я испытываю после приема.
— Отец Джо, вы поправитесь, обязательно! Вы ведь всегда поправлялись!
Жалкая бравада! А ведь я имел в виду совсем другое: «Вы не можете уйти, отец Джо, вы всегда были здесь. Мне так необходимо, чтобы вы оставались в монастыре всегда. Я не в силах представить себе мир без вас».
— Нет, дорогой мой, я умираю. В-в-врач вполне уверен.
Я стоял как громом пораженный. Собственной эгоистичностью. Пустотой, в которую пялился.
— А это, должно быть, Себастиан?
Я совсем позабыл о бедняге Бэше. Не в силах двинуться, он стоял и, опустив голову, пристально глядел на отца Джо из-под красиво изогнутых светлых бровей. Глядел смело.
Сын шагнул вперед, поначалу робко, затем уверенней, подойдя к самому креслу. Наклонившись и стараясь не смотреть на ужасный левый глаз, он поцеловал отца Джо в щеку.
Лицо старика осветилось — прямо окно в рай.
Он обнял Бэша одной рукой и прижал к себе. Его губы, медленно смыкаясь и размыкаясь, смаковали присутствие моего маленького сынишки, словно благороднейшее из вин.
— Как будто ангел слетел с небес.
Дверь отворилась, и вошел брат Джон с подносом На подносе были крекеры и наполненный до краев бокал красного вина.
— Видит бог, за это я и люблю утро! А ты, дорогой мой, не откажешься от бокала?
Я глянул на брата Джо, вопросительно подняв бровь.
— Ну хорошо, — лишенный живости манчестерский говор медбрата делал его строже, чем он был на самом деле, — но не забывайте, что время близится к обеду. И ты, Джо, тоже не увлекайся.
Брат Джон вышел.
— Таким разговорчивым я его что-то не припомню, — заметил я. — За все то время, что я бывал в Квэре, он едва ли сказал половину сегодняшней тирады.
Отец Джо сдавленно хихикнул.
— Как здорово, дорогой мой, что ты все-таки выбрался. А то я боялся, что ты не приедешь. Я же понимаю, как ты занят.
Отец Джо сделал добрый глоток из бокала и причмокнул.
— Отец Джо, я отменю все свои планы, если мое пребывание здесь может хоть как-то… хоть каким-то образом задержать… ваш уход.
— Не думай, дорогой мой, об этом как об уходе. Представь себе, что это приход Господа.
— «Он пребывает совсем рядом и очень скоро придет».
— Святой Августин. Надо же, ты помнишь!
Отец Джо взял меня за руку. Обычно от его мягкой ладони исходило тепло. Теперь же она была холодной. А это что — едва заметная дрожь?
Бэш, то ли из не по годам развитого чувства приличия, но скорее всего из любопытства, свойственного мальчику семи лет, подошел к окну и засмотрелся на судоходный Солент.
Я должен был задать один вопрос. Опасаясь, что отец Джо сочтет дело чересчур мирским и безбожным, я заговорил едва слышно — так, что старик, вслушиваясь, чуть подался вперед.
— Отец Джо, а вас не беспокоит мысль, что там… может не оказаться ничего?
— Хороший вопрос.
Здоровый глаз вгляделся в мое лицо, мертвый же уставился в безнадежно далекий горизонт.
— Нет, дорогой мой, это меня не беспокоит. Может, я немного боюсь, да. Но мы ведь всегда боимся, правда? Когда нам приходится открыть дверь, о которой мы всегда знали… но которую еще ни разу не открывали.
— Вот уж вам, отец Джо, бояться в самом деле нечего. После той жизни, которую вы вели…
— Нет, дорогой мой, я имел в виду немного другое… Хотя я в самом деле грешил и зачастую оступался. Я имел в виду боязнь того необъятного, что сокрыто за дверью. Господа любви — бесконечного и вечного. Разве могу я оказаться достойным такого?
Да, в самом деле дрожь. Едва заметная, но дрожь.
Отец Джо сжал мою руку чуть сильнее.
— Мы ведь ничто, дорогой мой, перед совершенством ожидающего нас, правда? Со смертью все мы становимся ничтожествами.
Брат Джон вернулся с вином для меня — с тем, что оставалось в бутылке. Отец Джо тут же воспрянул духом. Он уже расправился с первым бокалом; больше ему не полагалось, иначе ко времени обеда на него нападет сонливость. Но едва только брат Джон удалился, он прямо-таки подпрыгнул в кресле, радуясь возможности заполучить еще бокал.
И вот в этот обычный для Англии туманный зимний день с его серым сумраком, незаметно просачивавшимся через окно, мы сидели и отпивали из бокалов с таким видом, как будто находились где-нибудь в пабе, выпив одну кружку залпом, а вторую неспешно потягивая. Довольно незамысловатое удовольствие — и одно из самых больших, — которое я разделял с бесчисленным количеством друзей, но никогда с самым дорогим другом.
Вино было не первый сорт — в Квэре не занимались виноделием и не держали погреб — к тому же не в моих привычках было пить по утрам красное, однако его аромат и вкус были такими же превосходными, как аромат и вкус лучших вин, какие я когда-либо пробовал. Я перестал отводить глаза от несчастного омертвевшего глаза отца Джо и теперь смотрел в его здоровый глаз, все так же часто моргавший и все такой же живой. Пока довольный отец Джо прихлебывал из своего «незаконного» бокала, мне вспомнились те пасхальные выходные, случившиеся полвека назад, когда отец Джо с восторженным, истинно эпикурейским блеском в глазах живописал роскошный пир, который французские повара готовили к пасхальному воскресенью…
