Самая лучшая музыка начинается. Я возвращаюсь на веранду уже не таким бледным, каким ее покинул. Сажусь за стол, пригубливаю вино. Да, бокал я уже могу и поднять, и поставить на место. Я могу сосредоточиться на какой-нибудь другой теме. И лучше всего именно так и сделать.
— Мистер Барбатник, — говорю я, — папа рассказывал, что вы прошли через концентрационные лагеря. Как вам удалось выжить? Если, конечно, вы не сочтете такой вопрос неуместным.
— Профессор, позвольте мне, прежде всего, выразить вам искреннюю признательность за трогательное гостеприимство по отношению к совершенно незнакомому человеку. Для меня нынешние часы, проводимые с вами, — самые счастливые за долгие годы. Пожалуй, я даже успел забыть, какую радость может доставить общение с другими людьми. Я благодарю вас. Я благодарю своего недавно обретенного дорогого друга, вашего отца. Это был воистину чудесный день, и, мисс Овингтон…
— Просто Клэр!
— И Клэр, вы такая замечательная, даже если отвлечься от вашей красоты и молодости. И… и весь этот день мне хотелось высказать, как я вам благодарен за все, что вы делаете во благо ближнего.
Двое старичков уселись по обеим сторонам от Клэр, ее любовник выбрал место прямо напротив; со всей нежностью, которую ему удалось наскрести по сусекам, он любуется пышностью ее полного соков тела, миниатюрностью ее личика, чуть ли не теряющегося за вазочкой с астрами, которые он сам же и нарвал ей на утренней прогулке; со всей любовью, к которой он себя принуждает голосом разума, он глядит во все глаза на эту благоухающую особь женского пола, находящуюся сейчас в расцвете: вот она подает руку своему робкому пожилому гостю, а тот хватает ее, стискивает и, позабыв отпустить, впервые за время нашего недолгого знакомства начинает говорить легко и уверенно; наконец-то он и впрямь чувствует себя как дома (что она и задумывала, к чему подводила его шаг за шагом). И посреди всего этого любовник, честно говоря, чувствует себя в своей тарелке куда более, чем когда бы то ни было раньше, вот я каков, и вот каковы они, и это всё семья, это дом, это счастье… И вместе с тем он продолжает внушать себе, будто некая сила, необоримая, как гравитация, выталкивает его отсюда, и это, кстати, тоже вполне соответствует действительности. Как будто он и сам превратился в яблоко, сорвавшееся с ветки и все стремительнее летящее наземь, или, вернее, это сама земля все стремительнее мчится навстречу ему.
Но вместо того чтобы, заплакав, пожаловаться — то ли на родном языке, то ли на родовом, то ли на каком-нибудь древнем полузверином наречии, — вместо того чтобы прокричать: «Не бросайте меня! Не уходите! Мне вас отчаянно будет недоставать! Это мгновение и мы четверо — вот как оно должно быть на самом деле!», он подцепляет чайной ложкой последний комочек заварного крема и готовится выслушать горестную историю выживания, на которую сам же и напросился.
— Раз было начало, — произносит Барбатник, — значит, должен быть и конец. Мне хочется дожить до того дня, когда вся эта мерзость закончится. Вот что я твердил себе днем и ночью, твердил чуть ли не ежечасно.
— Но как вам удалось избежать газовой камеры?
А как вам удалось попасть сюда, к нам? Как получилось, что здесь находится Клэр? Почему не Элен, почему не наш с ней общий ребенок? Почему нет с нами моей мамы? А через десять лет… с кем я окажусь через десять лет? С кем заведу бурный роман, когда мне исполнится сорок пять? А когда стукнут все пятьдесят? Неужели я на всю жизнь так и останусь волком-одиночкой, оплакивающим собственную безысходную участь? Нет, я не смогу! И не стану!
— Ну, всех до последнего человека они бы уничтожить все равно не сумели, — поясняет Барбатник. — Это я понимал. Кто-нибудь непременно выживет, пусть хотя бы один-единственный человек. Значит, говорил я себе, этим одним-единственным человеком нужно оказаться мне. Меня послали на угольные шахты, и там я и работал. С поляками. Я был молод, я был силен. И вкалывал так, словно это была моя собственная шахта, словно мой родной отец оставил мне ее по наследству. Я внушал себе, что не просто вкалываю, внушал, что мне это нравится. Я внушал себе, что у меня есть ребенок и сейчас я работаю на него. Каждый день я внушал себе что-нибудь, только бы дотянуть до тьмы, а потом — до рассвета. Так вот я и выжил. И только когда русские перешли в стремительное наступление, немцы выгнали нас из бараков и куда-то погнали. Началось это в три часа ночи и продолжалось долгими сутками; я потерял счет дням, я перестал понимать, где нахожусь и куда меня гонят. А наш этап все длился и длился, и люди падали замертво, и весь наш путь был усеян мертвыми телами, но, разумеется, я вновь и вновь внушал себе, что, если суждено выжить хотя бы одному человеку, то этим человеком непременно буду я. Но начиная с какого-то времени я осознал, что даже если и дойду вместе с немногими другими до пункта назначения, то там нас всех все равно расстреляют. Поэтому, пройдя по этапу уже несколько недель, я с него сбежал. Я прятался в лесу, по ночам выходил оттуда, и немецкие крестьяне меня кормили. Да, именно так, — произносит он, глядя при свете свечей прямо перед собой на свою широкую, как лопата, и тяжелую, как лом, руку, пальцы которой переплелись с тонкими и красивыми пальчиками узкокостной Клэр. — Немец, взятый в отдельности, он, знаете ли, сам по себе не плох. Но стоит трем немцам сойтись в одной комнате, и начинается светопреставление.
— Ну и что дальше? — спрашиваю я, но он по — прежнему сидит потупившись и задумавшись, словно собственное чудесное спасение остается неразрешимой загадкой и для него самого. — Как же вы все-таки спаслись, мистер Барбатник?
— Однажды ночью немка сказала мне, что уже пришли американцы. Я подумал было, что она лжет. Не ходи больше к ней, сказал я себе, она явно замышляет что-то недоброе. Но на следующий день в просвете между деревьями я увидел танк с белой звездой и бросился к нему, крича как оглашенный.
— Дикий у вас, должно быть, был видок, — замечает Клэр. — Интересно, как они сообразили, кто перед ними?
— Да уж сообразили. Я ведь, знаете ли, был далеко не первым. Мы все повылезли из своих укрытий. Все выжившие. Я потерял жену, обоих родителей, брата, двух сестер и трехлетнюю дочь.
— О господи! — вскрикивает Клэр, как будто теперь укололи булавкой уже ее. — Мистер Барбатник, мы чересчур любопытны, нам не следовало бы приставать к вам с расспросами.
Он качает головой:
— Нет, дорогая моя. Пока живешь, спрашиваешь. Может быть, ради этого и живешь. Мне, по меньшей мере, так кажется.
— Я уж ему твержу, — вступает папа, — что нужно написать книгу. Обо всем пережитом. Кое-кого я бы заставил ее прочитать. Может быть, тогда они одумаются? Может быть, раскаются? Вот ведь какие бывают люди, подумает каждый из них. Почему я сам не такой?
— А что до войны? — не унимаюсь я. — Вы тогда были совсем молодым человеком. Интересно, о чем вы мечтали?
Должно быть, мощь его плеч и рук и широкие крупные ладони наводят меня на мысль о том, что он ответит: я был плотником или каменщиком. Уже в Америке он больше двадцати лет проработал водителем такси.
— Я мечтал стать человеком. Мечтал разбираться в том, как мы живем, что правильно, а что нет, чтобы не дать сбить себя с толку всякими выдумками. Мне всегда хотелось этого, начиная с детства. Сперва-то я был, как все, пай-мальчик из хедера, еврейской начальной школы. Но сам, своими руками, докопался до истины уже где-то к шестнадцати годам. Мой отец чуть не убил меня за то, что я наотрез отказывался стать религиозным фанатиком. Верить в то, чего нет, — извините, это не про меня. Есть люди, ненавидящие евреев, они самые настоящие фанатики. И есть евреи, и они самые настоящие фанатики тоже. — Говорит он, обращаясь по преимуществу к Клэр. — И точно так же они живут в выдуманном мире. Но я-то не таков. В шестнадцать лет я сказал отцу, что мне надоело притворяться, и с тех пор я не притворяюсь.
— Если он напишет книгу, — говорит папа, — ей подойдет название: «Человек, который никогда не говорил, что погиб».
— А здесь вы женились во второй раз? — Это уже спрашиваю я.
— Да. Она тоже была узницей концлагеря. Через месяц будет три года, как ее не стало. Подобно вашей матушке, она умерла от рака. Причем даже не болела. Однажды вечером после ужина мыла посуду. Я ушел в гостиную включить телевизор, и вдруг с кухни донесся страшный грохот. И крик: «Помоги мне!» Вбегаю на кухню, а она на полу. «Вот, — говорит, — смотри, плюдо разбила». Она так и сказала: плюдо вместо блюдо. И у меня сразу мурашки по спине побежали. И потом ее глаза. В них был испуг. Я сразу же понял, что ей пришел конец. Через два дня нам сообщили, что метастазы уже проникли в мозг. И совершенно не понятно, откуда вообще взялась эта опухоль. — И без тени эмоции, тоном холодной констатации, он добавляет: — Но ведь откуда-то взялась.
