Отделение, в котором лежал Ялмар Нюмарк, было на четвертом этаже. Пациенты лежали в ряд, один за другим, прямо в коридоре. Те, кому, повезло, лежали у окна, они могли смотреть на главный корпус, куда не дай бог было попасть: он был воплощением умения разумно и изощренно вкладывать капитал в нашей стране, которая согласно всем прогнозам в скором времени должна стать благодаря нефтяному буму одной из самых богатых в мире. В конце коридора я подошел к длинной узкой палате на шестерых, которая заканчивалась маленьким, напоминавшим жилую комнату закутком. Здесь подобно морскому туману струился сигаретный дым прямо над пациентами, которые возлежали на горах подушек, подложенных под спину, и смотрели все без исключения телевизионные передачи для детей: большинству из них было под девяносто.
Ялмар Нюмарк лежал где‑то посредине левого ряда, с капельницей. Если судить по внешнему виду, он потерял килограммов десять, Кожа на лице была желтая, в капельках пота, в глазах — выражение такой безнадежности, которой я никогда не замечал раньше. Одна сторона лица — сплошь в синяках и кровоподтеках, а тело перебинтовано и заклеено пластырем. Он отрешенно смотрел в потолок. Обе ноги лежали на вытяжке, правая рука в гипсе, а левая рука с растопыренными пальцами напоминала мертвого краба.
Я боялся испугать его своим внезапным появлением и потому приближался к нему очень осторожно. Он никак не реагировал на мое появление.
Это был уже отнюдь не тот сильный, жизнелюбивый человек, который так уверенно рассуждал, стучал свернутой газетой по столу, чтобы подчеркнуть какую‑то мысль, а потом, закончив, как громовержец вырастал над столом. Сейчас передо мной лежал как будто его дальний родственник из провинции, его бледная копия, мимолетное облачко на пасмурном небе.
— Привет, Ялмар! — произнес я, стараясь изо всех сил, чтобы голос мой звучал бодро.
Ялмар Нюмарк посмотрел на меня, открыл рот и снова закрыл его. Человек на соседней кровати глупо захихикал. Я взглянул на него. У него были невероятно толстые очки, беззубый рот, тело все в гипсе. Смеялся он наверняка не надо мной. Он несомненно считал, что жизнь — забавная штука, несмотря ни на что. Встреча с такими людьми всегда приносит утешение. На небесах им отведут место в партере в то время, как нам всем придется стоять на галерке.
— Ты меня узнаешь? — спросил я, тщательно выговаривая слова.
Он медленно кивнул.
— В–в-в, — произнес он.
— Я принес тебе…
Вид у меня был ужасно глупый, я стоял, держа в руке букетик пахучих ландышей, переполненных жизненными соками, с сильными темно–зелеными листьями и нежными тычинками, бесплодно сыплющими пыльцу на пропитанный дезинфицирующими средствами больничный пол. И было бы кощунством предложить эти блестящие виноградины этому слабому рту. Книгу я молча положил на тумбочку.
Я устроился на стуле у его кровати, он следил за мной взглядом, в глубине которого затаилось что‑то живое, настороженное.
В этот вечер он был не в состоянии сказать мне что‑либо, но, когда я пришел на следующий день, он уже слабо улыбнулся мне, а еще через день он уже смог произнести мое имя.
А еще через неделю мы уже смогли вести с ним осторожную беседу. Но как только я заговаривал с ним о том, что мы обсуждали перед тем, как его сбила машина, он замыкался, лицо становилось непроницаемым, но я не оставлял попыток, и на какое‑то мгновение в нем пробудился прежний Ялмар Нюмарк. Он с такой силой сжал в кулак левую руку, что даже костяшки побелели, а его темные глаза вспыхнули.
— Забудь это, Веум, — прохрипел он. — Не будем больше говорить об этом! Понимаешь? Пусть мертвые волки покоятся в мире, понял?
В эту минуту он смотрел на меня совсем молодыми затуманенными, умоляющими глазами, как человек, от которого ушла любимая. Я взял руку Ялмара Нюмарка, крепко сжал ее и закивал. Я понял, чего он хотел, и сделал вид, что обещаю обо всем забыть.
Позднее мы уже ни о чем таком не говорили, и я чувствовал, что постепенно силы покидали Ялмара Нюмарка. Внешне казалось, что его состояние улучшалось. По мнению врачей, он невероятно быстро шел на поправку, но я этого не замечал.
Так прошел июнь, как мокрые следы на горячем асфальте, дни испарялись один за другим, и в свой черед наступил июль.
В этом году июль был серым и дождливым. Я провел пять недель в Сотре, в домике, в котором мне разрешил пожить мой дальний родственник: он подумал, что хорошо, если кто‑то присмотрит за его хозяйством в то время, как он сам будет отдыхать под гораздо более солнечным небом, чем здешнее. Прежде чем отправиться туда, я посоветовался с Ялмаром Нюмарком, ведь, скорее всего ему будет не хватать моих посещений, но мне показалось, что он воспринял это даже с некоторым облегчением. Возможно, мое присутствие напоминало ему о том, что он хотел бы забыть. Во всяком случае, я упаковал акевит, рыболовные снасти, спортивные принадлежности и все прочее, чтобы пожить в свое удовольствие некоторое время на самом краю земли, где на серые скалы набегают океанские волны и стоит такой сильный залах прибрежных водорослей.
Домик приютился на вершине отвесной горы, поросшей кустарником. Крутой спуск вел к старому лодочному сараю и причалу, а за небольшим заливчиком виднелось несколько иссушенных ветром островков. Как последний рубеж на пути к океану.
Там, вдали, море сливается с небом, и где кончается одно и начинается другое, сказать невозможно. Эти летние дни были серыми, с мелким, моросящим дождем, солнце почти совсем не показывалось из‑за облаков. А сам я, казалось, был завернут в большое серое влажное полотно, так же как и тот клочок земли, куда меня забросила судьба.
Дни проплывали мимо в спокойном однообразии. Вставал я когда вздумается, в течение двух часов сидел за завтраком, пил кофе, потом ехал в ближайший магазин за продуктами, потом плыл на своей лодочке к дальнему родственнику на один из островов, находил подходящее место, расставлял сеть и добывал себе обед как повезет.
Каждый вечер я совершал пробежки, с каждым разом все более и более длинные. Одновременно потребность в алкоголе становилась все меньше. Когда бутылка акевита опустела, мне и в голову не пришло ехать в город исключительно ради того, чтобы купить себе другую, а ящика пива мне хватило на целых четыре недели. Пиво здесь продавалось только ящиками. Считалось, что так люди выпьют меньше. Последнюю неделю я пил исключительно молоко, кофе, чай и воду. Я чувствовал, как постепенно крепнет и наливается силой мое тело. Год этот был такой утомительный и сумбурный, и у себя в конторе я часто заглядывал в рюмку.
Свой отпуск я проводил в одиночестве. Я дал согласие на поездку Томаса в США вместе с Беатой и ее новым мужем, получившим для путешествия в научных целях специальную стипендию, которая должна была покрыть расходы их двухмесячного пребывания там. Я все время называю его «новый муж Беаты», хотя, собственно говоря, теперь он уже женат на ней дольше, чем я. За время каникул Томас прислал мне две открытки. Одна была из Диснейленда, он писал, что еще никогда ему не было так весело. Другая представляла собой подлинную фотографию трупов Тима Эванса, Боба Далтона, Грата Далтона и Тексаса Джека после легендарной перестрелки в Коффевилле, в Канзасе 5 октября 1892 года[13], а на оборотной стороне я смог прочитать, что и эту поездку мой сын будет помнить всю жизнь.
Мой дальний родственник писал мне из солнечных краев, что выпивка там дешевая, а женщины доступные, и что все время светит солнце. Других вестей я не получал. Вечера я проводил у большого окна с бокалом пива и читал книги, такие толстые, что для того, чтобы дочитать их до конца, потребовалось бы несколько отпусков. Иногда я просто сидел и смотрел вдаль, взгляд блуждал среди островков и кажущегося бескрайним моря. Люди всегда смотрят в сторону горизонта в надежде, что там откроется что‑то новое, какой‑то другой, лучший мир. Порой я видел бороздящий морское пространство лайнер, а вдали, к югу, маяк посылал во все стороны свои регулярные сигналы, как будто бы хотел сказать: я тут, я тут, я тут…
В домике по соседству жила семья с двумя маленькими детьми. Глава семейства был массивный, носил подтяжки и очки. Его жена была из тех подвижных прозрачных блондинок, которые в бикини становятся совершенно невидимыми. По вечерам при свете керосиновой лампы я мог наблюдать их жизнь. Уложив детей спать, они садились рядышком и так же, как и я, любовались морем, изредка перебрасываясь словами. Они казались на редкость довольными жизнью. Днем они выходили в ярких шуршащих дождевиках и, встретившись со мной на тропинке, приветливо улыбались и кивали, а когда через несколько дней стало совсем скучно, пришли их дети, чтобы переброситься парой слов с одиноким человеком, живущим на холме.
