Мать не имела ничего против — ей понравился щеголеватый акцент Бена и его кембриджский диплом, к тому же такое предложение избавляло ее от чувства вины за то, что я учусь вместе с безбожниками. Отец занял свою обычную позицию невмешательства. Так оно и началось.
В вопросах веры Бен не признавал компромиссов, и тому имелись основания. Он был новообращенным, и как только речь заходила о вере, его глаза неофита загорались энтузиазмом. Бен познакомился с Лили и вскоре сделал ей предложение; Лили была истинной католичкой, и брак обещал дать все ту же помесь католички и не-католика. Согласно напечатанному мелким шрифтом примечанию, Бен как и мой отец, должен был «совершить пробную ездку» по территории Основных Догматов Веры. Но в противоположность отцу, Бен проникся красотой их логического построения.
В его рассуждениях не было взрыва эмоций заново родившегося. Бен, с присущими ему искорками чудаковатого юмора за линзами очков, заявлял, что эмоций у него нет (Лили при этом кивала гораздо энергичнее, чем обычно). Он гордился тем, что способен рассуждать «хладнокровно», «отстраненно», «объективно», «логично». И это не было позой — в пору учебы в Кембридже Бен действительно получал самые высокие баллы по математике, и это в то время, когда университет не имел себе равных по количеству выпущенных математиков и физиков, взять хотя бы Бертрана Рассела, Фреда Хойла… Ходивший среди нашей приходской общины слух о том, что Бен занимался секретными разработками — чем-то вроде ядерных исследований — был не так уж безоснователен. Закончив Кембридж, Бен начал работать над сверхсекретным оборонным проектом, который, скорее всего, и освободил его от обязательной двухгодичной службы в армии. Сам Бен не больно-то распространялся об этом, говорил только, что работа ему не нравится и что он хотел бы заняться преподаванием.
Самым чудным из всего, что Бен рассказывал о себе, была его «тевтонская» сущность. Когда он заговаривал об этом, линзы его очков вспыхивали еще более странным блеском. Темперамент у Бена был тевтонский, отсутствие эмоций — тоже тевтонское, как, впрочем, и холодность, а также пристрастие к логике. Тевтонскую дисциплину он почитал за образцовую. В пятидесятые, когда на могилах погибших в войне еще не завяли цветы, а разбомбленные города еще не восстановились — и все это благодаря известной банде тевтонцев — подобные рассуждения Бена казались дерзкими. Скорее всего, они возникли еще у Бена-старшекурсника — из желания épater-les-bourgeois.[6]
Но как бы там ни было, а Бен считал, что в основе его сущности лежит тевтонское начало. И оно же лежало в основе его отношений с женой — единственная тема, при которой Лили оживлялась. Если верить выкладкам Бена, темперамент Лили был полной противоположностью его тевтонскому темпераменту. Поскольку родилась она во Франции — хотя и выросла в Англии — ее вечно обуревали эмоции, с которыми она не могла совладать. Лили с радостью ухватилась за этот стереотип — он позволял им с Беном достичь согласия хоть в чем-то, хоть на чем-то построить свои семейные отношения. Темпераменты тевтонский и галльский, с трудом уживающиеся на «эмоциональной» линии Мажино, кровь холодная против горячей, логика против импульсивности, голова против сердца, возвышенное против приземленного, стоицизм против бурных проявлений чувств, земли Эльзас-Лотарингии против земель Северного Рейна — Вестфалии… Это было здорово, это все объясняло, а иногда даже вызывало улыбку. «Дорогой, это так по-тевтонски», — шептала она, когда Бен рядами скашивал тростник у домика (А как еще он мог его скашивать?) И в то же время Лили соглашалась с тем, что в ее страданиях под гнетом домашних дел и полном нежелании ударить пальцем о палец чересчур много эмоций, и это так по-французски. (Вот только у француженок прямо пунктик насчет порядка в доме.)
Я стал бывать у них чаще и тоже включился в игру — так легче завоевать расположение. Когда мне впервые случилось «присоединиться к вечеринке» — однажды, в момент разлада между супругами я попытался снять напряжение, пошутив на тему франко-прусской войны, — возникла неловкая пауза: они как будто решали, нужен ли в их игре третий. Но, едва вступив в игру, я тут же стал частью семьи — в противоположность известному утверждению о том, что «двое — компания, а трое — уже толпа». Третий укрепил их отношения, придал им вес.
Все лето и осень я пропадал у новых знакомых — сидел в их ветхом зеленом трейлере или слонялся неподалеку. Было что-то привлекательное в этой невидимости, когда ни родители, ни брат с сестрой, ни прихожане католической общины, единственного сообщества, к которому я принадлежал, не знали, где я. Трейлер стал последней моделью моего тайного шалаша — моими «новыми зелеными кронами».
Мне было о чем задуматься — Бен отличался глубокими познаниями в том, о чем рассказывал. Мне только-только исполнилось четырнадцать, но он учил меня на своем уровне, ориентируясь на свое понимание. В плане посвящения в тайны веры я усвоил большую часть любимого Беном Фомы Аквинского (доказательства существования Бога и толкование таинств, к примеру, Троицы, Евхаристии) и немного из кардинала Ньюмэна в нагрузку. В плане жесткой защиты велась настоящая война с ошибками: разбирались причины того, почему все западные философы, начиная со времен Реформации и до наших дней, так ничего и не поняли. Бен разносил заблуждавшихся в пух и прах, начиная от епископа Берклийского и кончая Бертраном Расселом. Многие их заблуждения были выше моего понимания, однако то немногое, что я из них усвоил, показалось мне занимательней, чем опровержения Бена.
Мой щит веры оказался гораздо менее прочным, чем я думал. Философия, которую не преподавали ни в нашей школе, ни в других школах Англии, была дисциплиной новой и увлекательной. Так что когда я обнаруживал в аргументации Бена, громившего врага, противоречия, я проявлял упрямство и оспаривал его утверждения.
Лили с любопытством наблюдала за нашими пикировками, в которых я так ни разу и не одержал верх. После ужина она садилась за стол, а летними вечерами выходила на ступеньки перед входом и слушала, кивая и улыбаясь моим доводам. Я наивно полагал, что так Лили выражает свое согласие, она же видела во мне что-то вроде замещающей личности, у которой хватает смелости на то, на что не хватало у нее самой, — возражать Бену. В один из таких вечеров я безнадежно запутался в каком-то спорном вопросе, касавшемся веры и рассудка — стоит ли принимать на веру различие между этими двумя понятиями? Меня с моими доводами занесло бог знает куда, но Бен все равно не оставил от моих выкладок камня на камне. Я совсем потерял способность говорить вразумительно и психанул: «Вы неправы! Дайте мне договорить! Да погодите же!»
Бен — все такой же спокойный в своем тевтонском трансе — прервал диспут и уставился мне прямо в глаза.
— К чему все эти колкости? — недоуменно поинтересовался он.
Лили засмеялась — впервые за все время нашего знакомства.
— Ну конечно! — воскликнула она, глядя на меня. — Ты — ежик! Когда становится совсем жарко, ты прячешься от мира, сворачиваясь в колючий шарик! Все, отныне, — заявила она, — я буду называть тебя Ежик.
И улыбнулась мне ослепительной улыбкой. Тоже впервые. Бена такой поток галльской несдержанности лишь смутил.
Так я стал Ежиком Нашим Ежиком, моим Ежиком, глупеньким Ежиком, Ежичком, Ежонком… Я, типичный подросток, чья уверенность в себе не превышала содержимого средних размеров моллюска, рад был уже тому, что обладал хоть какой-то индивидуальностью, дававшей мне право на прозвище.
Той осенью и в самом трейлере, и в огороде по соседству работы хватало, так что в свободное время я помогал Бутлам. Бен занялся поисками преподавательской должности и зачастую пропадал вечерами напролет; я впервые остался с Лили один на один. Когда Бена рядом не было, она заметно веселела и обращалась со мной как с равным. Что я ценил, ведь Лили была человеком взрослым, она принадлежала к классу родителей — существ, стоявших на более высокой ступени родоплеменных отношений.
Однажды по осени, когда уже смеркалось, я очищал от тростника какие-то прогнившие доски и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Озадаченный, я смутился — до сих пор в той местности мне не встречалась ни единая живая душа. Попытавшись не обращать внимания, я продолжил трудиться. Но все же не вытерпел и обернулся. Никого. Тут я заметил Лили, смотревшую на меня через большое окно трейлера она стояла, приложив руки к груди запястьями крест-накрест. Прямо скульптурное изображение средневековой святой.
Я помахал ей. Лили очнулась и махнула в ответ. Я снова принялся за работу. Но вскоре опять почувствовал, что за мной наблюдают. Теперь Лили стояла уже совсем рядом. Заходящее солнце у нее за спиной золотило каштановые волосы. На ней было обычное, подчеркивавшее фигуру длинное белое платье — оно обрисовывало бедра и живот. Лили смотрела на меня широко распахнутыми глазами, как будто не узнавала.
