Как улыбнулся Азанчеев...
Как пожал плечами Сахно...
Как засмеялся Климов...
Как вздохнула Катерина и повела Ляльку в медпункт...
Как Азанчеев посмотрел вслед Катерине и улыбка исчезла с его лица...
Я увидел, как Сахно перехватил взгляд Азанчеева, и растерялся, будто неожиданно что-то для себя открыл...
Я повернулся и, стараясь твердо ступать по земле, зашагал к зданию аэропорта. И тут я услышал голос этой девчонки:
— Ох черт... — горько сказала она, наверное, глядя мне в спину. — Напрасно мы все это...
... Весь остаток рабочего дня прошел в каком-то полузабытьи. Мне казалось, что я похож на курицу, которой отрубили голову, а она все еще продолжает дергаться, куда-то бежать и судорожно взмахивать своими нелепыми короткими крыльями.
Я подписывал какие-то бумаги, отдавал привычные распоряжения, написал приказ об отстранении Соломенцева Д. И. от полетов с последующим переводом его в распоряжение начальника склада ГСМ, попросил службу перевозок посадить эту девочку в хлыбовскую машину, возвращавшуюся в отряд из ремонта. Они у нас садились на дозаправку. Словом, я ни на йоту не отошел от обычного еженедельного рабочего распорядка. Но делал я это почти бессознательно, в силу какого-то устоявшегося стереотипа, и все окружавшие меня это чувствовали — в кабинет ко мне почти никто не заходил, а если я и вызывал кого-нибудь, то разговаривали со мной, как с тяжелобольным: тихо, кротко, во всем сразу же соглашаясь со мной...
А я все старался понять: что же произошло? Что привело меня к такому состоянию? Неужели это из-за Димки Соломенцева? Слишком мелко, ничтожно... Может быть, потому, что я тщательно продумал весь разговор с этим мифическим «представителем министерства», а получилось черт знает что, и я теперь оскорблен в своих лучших чувствах? Или потому, что я оказался не очень честен и затеял маленькую, гнусную интрижку не пустил Соломенцева в Хлыбово, чтобы самому слетать с этим начальником... С каким начальником? Там же не было никакого начальника! Там же какая-то девчонка, студентка какая-то была!
Но какие бы причины я ни находил, в памяти моей и в глазах моих стояло только то, что я увидел, когда обернулся там, на поле.
Как улыбнулся Азанчеев...
Как вздохнула Катерина...
Как Азанчеев посмотрел ей вслед...
Как Сахно перехватил взгляд Азанчеева и растерялся, словно неожиданно что-то открыл для себя...
Еще когда с аэродрома ехали — меня Витя Азанчеев на своем мотоцикле вез, — выпить захотелось, я и говорю ему:
— Витек, давай завернем ко мне. Надежда поздно придет — у нее сегодня кружок радио в Доме пионеров. Она там часов до десяти с пацанами провозится, а мы с тобой за это время знаешь как хорошо посидим. Грибочки шикарные, мяса нажарим.
А он мне и говорит:
— Да нет, Сергей Николаевич, спасибо. У меня завтра вылет в семь двадцать.
— Так мы же по маленькой, — говорю.
И так мне захотелось посидеть с ним, так неохота было одному возвращаться...
— Спасибо, — говорит, — Сергей Николаевич. Как-нибудь в следующий раз.
— Ну смотри, — говорю. — Как хочешь. А то посидели бы...
Доехали до гастронома, я и говорю ему:
— Тормозни, Витек, я здесь выползу.
А потом в шутку и говорю:
— Пора тебе, Витя, этот драндулет на «Москвича» хотя бы сменить.
— Зачем мне одному «Москвич», Сергей Николаевич? — говорит он.
— А ты женись.
— Не на ком, — говорит.
Я вспомнил, как он посмотрел сегодня на Катерину Михайловну Селезневу.
— Все равно, — говорю, — купи, Витька, «Москвич»... Я тебе денег в долг дам. А то мне знаешь как тяжело из твоей коляски ноги выбрасывать!..
А он засмеялся и говорит:
— Вот это другое дело! Завтра же и запишусь.
— Ну привет, — говорю. — До завтра.
Попрощались мы с ним у гастронома, и он дальше покатил. Где-то он там на краю города комнату снимает.
Хороший летчик, грамотный...
Пришел домой, переоделся, походил по пустым комнатам и на кухню.
Открыл банку с помидорчиками. Надя их на зиму закатывает страшное количество. Сел, налил себе рюмку и выпил.
Выпил и задумался. Почему это, думаю, именно сегодня меня на водочку потянуло? С чего бы это? Зря Димка так нахально Селезнева напарил. Селезнев мужик стоящий. Как он, понимаешь, повернулся, ни слова не проронил и пошел себе!.. Я бы на его месте этому сопляку так вмазал... Витя Азанчеев тоже гусь... Обязательно нужно глаза на Екатерину Михайловну пялить... Я ничего не хочу про Витю плохого сказать — человек он хороший, серьезный и зря во всякие чувства играть не будет. Так это еще хуже! И себе маета, и людям не очень-то приятно... А Ванька Гонтовой ну такая бездарность! Чуть что: «Командира эскадрильи на вышку!» Ну пустил бы этого щенка в Хлыбово, и никто ничего не знал бы... Никаких никому душевных обид не пришлось бы нести. Ни Селезневу, ни этой девчонке. Хорошо ли людей на позор выставлять?.. Людей от лишних мучений оберегать нужно...
Сегодня с буденновской площадки взлетал — все вроде нормально было. Высоту набрал, лег на курс, начал переориентировать радиокомпас — цифрового отсчета на лимбе не вижу! Стрелку вижу, а цифры плывут, сволочи, в глазах, и хоть криком кричи!.. Ну что ты будешь делать?! Я на другие приборы смотрю — крупные обозначения кое-как различаю, мелкие — ни одного!.. И сразу же голова разболелась... Посидел минут пять, успокоился, и все в норму пришло. Только в затылке ломило до самой посадки...
Кончать надо, кончать... Хватит сквозь медицинскую комиссию на брюхе по-пластунски проползать.
... Только я помидорчик из банки выудил, слышу, Надежда у двери скребется. Дом новый, все дверные коробки наперекосяк: замок врежешь, все совместишь с минимальным допуском, а через месяц дверь не открыть. То ли косяки пересохли и покоробились, то ли, как говррят, действительно дом «осадку дает». Вот и стоишь иногда на лестнице час целый и в собственную квартиру попасть не можешь.
Пошел открывать.
— Не мучайся, — говорю. — Сейчас открою.
Потянул ригель в сторону, и дверь открылась. Стоит Надежда с авоськами. Улыбается.
— Спал? — спрашивает.
— Ладно тебе... — говорю. — Давай кошелки. Сказать не могла, что ли? Таскаешь такие тяжести...
И тут она меня поцеловала.
Пошел я, конечно, приготовил ей ужин, накормил. И сам с ней поел. «Маленькую» допивать не стал. Заткнул и поставил в холодильник. Вроде она мне уже стала и ни к чему.
— Заниматься сегодня будем? — спрашивает Надя.
— А как же! — говорю. — Иди таблицу повесь.
Она с места не тронулась и так осторожно меня спрашивает:
— Может, тебе в диспетчерскую перейти?
— Иди, — говорю, — вешай таблицу.
Она прошла в комнату и вытащила из-за шкафа свернутую в рулон таблицу. Раскатала ее и повесила на стенку.
Это таблица проверки зрения. Точно такая же, какие обычно висят в кабинетах глазных врачей. «Где же указка?» — думаю. Захожу в комнату и спрашиваю:
— Надюш, ты не помнишь, куда я в прошлый раз указку засунул?
— Здесь у меня указка, здесь... — говорит. — Ставь лампу.
И как-то она это сказала, что мне даже вроде не по себе стало. Ладно, думаю. Промолчим. Она тоже, слава Господу, не железная...
Поставил я настольную лампу так, чтобы она освещала только таблицу и оставляла в тени всю противоположную сторону комнаты.
— Хорош?
— Хорош... — говорит. И вдруг так раздраженно и нервно спрашивает меня: — Я вот что хочу знать: понимаешь ли ты, что вечно так продолжаться не может? Ну обманул ты прошлую комиссию... Ну черт с тобой, обмани еще одну!.. А дальше?
— Ладно тебе... — говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»
— Мне-то ладно... — говорит она. — Не криво? Посмотри оттуда.
Я посмотрел и говорю:
— Нормально.
— Ставь стул, — говорит. — Садись.
Я сел. А она снова:
— Так что будет дальше?
Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:
— Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...
— Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?
Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..
— Что я, сам про себя это говорю, что ли?
— Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».
— Спятила, дура старая?!
У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:
— Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...
И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.
Взяла она указку и говорит:
— Закрой правый глаз.
Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:
