На самом деле, «Куин» и «волна» символизировали собой две противоборствующие эстетики: любителям группы «Куин» образца 1982 года главной эстетической характеристикой некоего объекта представлялось, чтобы он был «фирменным»: одежда — фирмы «Вранглер»; проигрыватель грампластинок — «Техникс»; книга —»Подписка» (или еще «Мастер и Маргарита» — трудно достать!); музыка — как уже сказано, «Куин», а также «Йес», «Эмерсон», «Генезис» и Рик Уэйкман — серьезная музыка, классика, они с королевским лондонским оркестром выступали! Нужно сказать, в начале 1980-х се было господствующим образом мысли среднего советского человека.
Вторые же, любители музыки минималистской направленности и неопримитивистской направленности, тоже, конечно, были пижоны, модники и снобы, но более продвинутые: они полагали, что любовь ко всему шикарному и заграничному есть дурной тон и следствие (и символ) провинциализма, а самый шик как раз в противоположном — всё шикарное и дорогое не ставить ни в грош, а любить наоборот, в искусстве — всё элементарное и простое как мычание, а в жизни — надевать на себя из принципа первое, что подвернется под руку: бархатный пиджак — так бархатный пиджак, штаны сварщика — пусть будет так, трусы женские — еще отличней, ибо неправильней!
Правы, конечно, были последние: уж если любить шикарное, то, конечно, не джинсы «Вранглер» и группу «Генезис». Уж тогда любить нужно Рахманинова с Донной Каран. Про женские же трусы — вовсе не для красного словца, а именно так и было: упоминавшийся М.Немиров регулярно поражал окружающих, обнаруживавших на нём — чему он всячески способствовал, то и дело расстегивая штаны, чтобы якобы заправить в них свитер — женские трусы в кружавчиках, позаимствованных им у какой-либо из своих подружек.
А эти две эстетики, в свою очередь, символизировали два противоположных типа ожиданий от жизни: одни сознательно и целенаправленно стремились стать инструкторами райкома КПСС или чем-то вроде, и в дальнейшем спокойно вести спокойную жизнь руководящего работника среднего звена; вторые же именно вот этого для себя ни за что не желали, а хотели — трудно сказать, чего именно, но такого, чтобы ни в сказке сказать ни пером описать, но чтобы это было сплошной и тотальный перманентный фейерверк и восторг.
Так что когда удивляются нынче, и чего это не жилось спокойно Блоку, например или там Малевичу, чего они кинулись приветствовать большевиков и прочие безобразия — что же, я это понимаю. В смягченной, слава Богу, форме, я и сам примерно такое пережил: предреволюционный угар: ощущение что вот, вот, вот еще одно усилие, и — наступит такое, которому не будет конца.
Сходились эти две группы тюменских личностей, лишь в одном: и те, и другие противоположную сторону искренне презирали, считая козлами, дураками и ничтожнейшими личностями.
Восемь лет спустя вышеприведенная история имела следующее довольно неожиданное завершение: осенью 1990-го года, проживая уже в Москве, М.Немирову вдруг вспомнилось вышеупомянутое стихотворение П.Азова, и, отталкиваясь от него, в его голове вдруг раз — и сочинилось одно из самых известных его стихотворений, то самое, которое и приведено в начале сообщения.
5.
Вот мнение Азова П. о ситуации в советском футболе по его состоянию на осень 1984-го года.
Мнение было высказано в ноябре 1984-го года во время просмотра матча на Кубок УЕФА «Спартак» (Москва) — «Астон Вилла» (Англия).
Высказано оно было в комнатенке на улице Геологоразведчиков, в которой П.Азов многие годы (1981-86) проживал, снимая её у бабки, которая владела квартирой из двух комнат, в одной из комнат которой и жила она сама бабка, а во второй — П.Азов с женою за 25 рублей в месяц.
Автор этих строк, практически никогда в жизни не имевший собственного телевизора, специально на просмотр матча был приглашен.
Просмотр сопровождался постоянными возмущенными возгласами П.Азова, то и дело восклицавшего:
— Козлина! Куда ты полез! Бить надо! Мудачины! Долбоебы!
Азову П. активно не нравилась манера игры советских футболистов, которая, по его мнению, являлась следствием их беспросветной глупости.
Ибо правильная и безошибочная стратегия игры является элементарной, и то, что советские мастера кожаного мяча все никак не в силах до нее додуматься — это есть самое наглядное подтверждение их беспросветного идиотизма.
Стратегия такова, говорил Павел Азов:
— Получил мяч — и сразу вперед!
— Одного — раз — обвел, второго — хоп — обвел, третий — его уложил финтом; вратарь? в дальний от него угол — банка!
— Три раза так повторил— сливай свет, туши воду, игра сделана.
Так говорил Павел Азов.
— Да, Паша, тебя бы сейчас на поле, ты бы им дал копоти! — иронизировал автор этих строк
— Конечно бы дал! — убежденно отвечал А. — Плати мне такие деньжищи, какие им платят — уж точно бы дал!
— Что ж ты не пошел в футболисты? — продолжал ехидничать я. — Платили бы!
— Так туда же хер устроишься! — возмущенно всзыркнул изумрудными глазами П. Азов. — Там же всё по блату уж тысячу лет всё схвачено!
6.
1984, совсем поздняя осень: П.Азов, закончивший к тому времени университет, отправляется на службу в ряды Советской армии. Тюменский университет не имеет военной кафедры, поэтому всем его выпускникам положено отслужить полтора года рядовыми. Советы автора этих строк, даваемые Пахе, каким образом ему лучше «закосить», то есть, симулируя какое-либо из заболеваний, избежать службы, отвергаются Азовым без разговоров.
— Это вам, безумцам осумасшедшевшим, все равно, — объясняет он свое решение. — А я о будущем думаю: кто в армии не служил — того не продвигают. А уж кто, как вы, по психиатрической статье не служил, ну, тут уж точно выше старшего помощника младшего заместителя никогда не подняться!
Перед уходом на службу Азов, согласно принятой тогда весьма разумной практике заурожаивает жену свою Елену: солдат спит — урожай зреет — к возвращению он уже отец семейства.
Служит Павел Азов где-то в Узбекистане под Самаркандом.
Сразу по прибытию в часть ему удается выяснить, что какой-то из командиров заочно учится в какой-то из военной академий. Поэтому все время службы П.Азов персонально обитает в Красном уголке, где у него персональное местожительство, пишет за этого командира курсовые и контрольные по всем предметам, и даже по два раз в год ездит с ним в Москву на месяц на сессию.
Нужно заметить, что последний раз с синусами, косинусами, производными, первообразами и всем прочим этого рода Павел Азов сталкивался в школе, причем имел по ним тройку. Для успешного написания контрольных, пришлось ему не только снова, и теперь уже по-настоящему и притом в рекордно сжатые сроки, выучить все это, но еще и дифференциальный анализ, и сопротивление материалов, и все прочее, что только не изучают в технических вызах.
— А что делать? — говорил Азов. — Я бы и китайский язык бы, нужно было бы, за месяц бы выучил, лишь бы в казарме с дедами не обитать, да по плацу строем с песней не маршировать.
7.
В 1987-90 годах центром культурно-интеллектуальной жизни г. Тюмени является квартира Шаповалова Ю., гостеприимный хозяин которой постоянно содержит у себя в качестве приживалов всевозможных бездомных в принципе или бездомных по причине своей временной приезжести деятелей авангардных искусств — Струкова А., Немирова М., Рок-н-Ролла Н., Летова Е., Дягилеву Я., Салаватову Г., и проч., и проч., предоставляя им стол и кров на недели и месяцы; с утра до вечера и с вечера опять до утра на просторной шаповаловой кухне, доставшейся ему от отца, некогда бывшего Первым секретарем тюменского горкома КПСС, сидят люди, выпивая всевозможные напитки, обсуждая насущные вопросы бытовой, религиозной, политической, художественной и прочих жизней города и мира; частым вечерним посетителем здешнего, скажем так, салона, является и Азов П. Он в это время состоит на службе в качестве редактора многотиражки МЖК, и находится в состоянии неудовлетворенности бытием: перспективы продвинуться дальше мелкого начальника мелкой газетенки вдруг оказываются крайне проблематичными.
В один из вечеров осени тех лет он приходит к Ю.Шаповалову, имея в руке полторы бутылки водки, а на лице — выражение тотального неудовольствия явлениями жизни во всех её проявлениях; выставив бутылки на стол, посадив себя самоего на стул, Азов П. сумрачно оглядывает потрепанных, измученных непосильным ежедневным пьянством и думами Шаповалова Ю. и его приживалов, после чего сумрачно восклицает:
— Господи, с кем же я общаюсь! Какие ремки! Да увидь вас те, откуда я сейчас пришел, они бы меня на порог больше не пустили!
— Ну, так и не общайся! — резонно отвечает ему хозяин дома, радостно расхаживая вокруг стола с бутылками и потирая руки в предвкушении, — Пиздуй! Тебя никто не звал, ты сам пришел.
