Пожалуй, одно из самых мучительных состояний — это обыденность. В эти моменты (да какие моменты, века!) не хочется ничего, кроме того, чтобы хотелось хотя бы чего-то. Эта мучительная пустота, от которой я все время пытаюсь убежать куда угодно, в любые впечатления, она все время настигает, зачастую неожиданно, и тогда в самый разгар действа вдруг все становится неинтересным и серым. И когда я понимаю, что никакие ухищрения не могут устранить эту серость, состояние становится совсем мрачным — а как жить дальше? Ждать, пока само пройдет? Нет… я видела, как это бывает — сначала ждешь несколько часов, потом несколько дней, а потом охватывает депрессия, из которой выхода два — в психушку или в работу с утра до вечера — то есть в ту же самую психушку. Надо искать какой-то выход, потому что жить в этом невозможно. Люди живут, да, но я — я не могу сгнить заживо, я не хочу. Надо искать выход… Я не хочу так жить, будто все давно уже исследовано и известно, будто доказана фатальная неизбежность обыденности, ведь совершенно ясно, что мир внутри нас так и остается тайной, но самое ужасное в том, что эта тайна со временем прекращает быть таинственной, становится плоской и серой, и с каждым прожитым днем я шаг за шагом превращаюсь в сплошной комок унылой серости. И плоть будет серая, и кровь серая, и мозги, и сердце… как же с этим можно смириться? Сколько было революционеров, пытавшихся перевернуть мир вокруг себя, которых не устраивали лишь разговоры и мечты о свободе, им нужна была сама реальная свобода, а где же те революционеры, которых не устраивают разговоры о свободе внутренней? Неужели все так безнадежно? Когда-то все верили, что Земля плоская, что атом неделим, что летать невозможно, что звезды приклеены к небу… но это не мешает жить, не мешает дышать и любить, какая в конце концов разница — приклеены они или привязаны? А незыблемость ужасной неизбежности вот этой серости, этой пустоты, настигающей всех и вся — это совсем другое. Вечное, спазматическое, безнадежное бегство от скуки, разочарования, усталости… Неужели именно такова природа человека? Но что изменится от всех этих мыслей?
Опускаю руку в воду, она теплая, темная и чистая. В полуметре под поверхностью живут густые, крепкие водоросли, они поднимаются из илистой глубины, пушистые, пугающие…
Краем глаза вижу подплывающую лодку… ух ты! Сколько в ней цветов! Маленький, почти черный и как будто высохший человек, перебирая рукой по краю нашей лодки, подтягивает свою так, чтобы поравняться со мной лицом к лицу. Ничего не говоря, протягивает сразу несколько букетов, почти не оставляя никакого выбора — такое впечатление, что они вот-вот упадут, если я не протяну руки и не возьму их. В выражении его лица смешались решимость продать эти цветы во что бы то ни стало и грусть, как будто он уже знает, что проиграл сражение.
Мои руки механически дернулись к цветам, но я тут же остановилась и покачала головой.
— Мне не нужны цветы.
— Они очень дешевые, мэм.
— Мне они не нужны ни дешевые, ни дорогие, — тогда я еще не знала, что в Индии лучший способ отвязаться — это просто идти мимо, не оборачиваясь, никак не реагируя, потому что любая реакция будет интерпретирована как возможность продолжения контакта, а значит и возможность таки всучить свой товар. Я и сама когда-то действовала точно так же, когда подростком продавала на Арбате военные фуражки и командирские часы иностранцам, — я была такой настойчивой, что могла идти за каким-нибудь дружелюбным на вид иностранцем через весь Арбат, умоляя купить хоть что-нибудь. Обычно дело заканчивалось успешно, так что этот трюк мне хорошо знаком, однако спустя много лет я совсем о нем забыла.
— Мэм, эти цветы — ваше счастье. Сегодня большой праздник, очень большой праздник, сделайте маленький бизнес для моей семьи, — он говорил на очень плохом английском, но смысл его слов был хорошо понятен.
Я посмотрела в сторону лодочника в надежде, что он защитит меня от этой пиявки, но лодочник, похоже, был с ним заодно, потому что смотрел в другую сторону и делал вид, что ничего не замечает. Весла были в покое, как будто он собирался здесь стоять до второго пришествия. Ну нет, я тебя достану, я тебе объясню, кто тут кто… хоть и неудобно, что наверняка вызову в торговце цветами неприязнь к себе.
— Я хочу ехать дальше!
— Мэм, моя семья будет за вас молиться, мэм, посмотрите, какие они красивые, — торговец засуетился, но наша лодка безжалостно оттолкнулась, и мы поплыли дальше.
Возникающие в таких ситуациях эмоции похожи на те, что сопровождают разные истории о бездомных животных — есть даже любители устраивать приюты для кошек и собак, они пропитаны жалостью к братьям нашим меньшим и вполне искренне полагают, что собачье и кошачье счастье — это четыре стены, мягкий диван и теплый туалет. Даже странно, почему они не замечают, сколько вокруг бездомных ворон, сколько неустроенных и попросту порушенных судеб воробьев, ежиков и лисиц… Нет большей глупости, чем очеловечивать животных, желая для них того кондового человеческого счастья, которое, кстати, еще ни одного человека не сделало счастливым. И жалость, возникающая к индусам, — она того же сорта. Эти люди сами выбирают образ своей жизни, и сейчас я уже не думаю, что они — несчастные жертвы ужасных обстоятельств. У меня долго обливалось сердце кровью при виде того, как маленькие индусские дети (какие же в Индии невероятно красивые дети!!) возятся прямо в сточных канавах, в мусоре, переползая с одной грандиозной кучи дерьма на другую, но на их лицах (какие же они красивые!) не видно тех страданий, которые я в них автоматически дорисовываю. Нет, совсем наоборот — улыбчивые, энергичные, в них чувствуется страсть к нежности. А когда еду в автобусе или поезде и вижу широко раскрывшимися глазами, как внешне приличные, «культурные» индусы бросают прямо себе под ноги объедки, упаковки, шелуху и прочий мусор, так что по окончании поездки всё утопает в отходах, то вот тогда начинаю потихоньку понимать — это их выбор, они так живут, потому что так хотят.
Лежа на подушках, созерцаю открывающиеся со всех сторон просторы и чувствую чуть ли не физическое удовольствие от того, что взгляд не натыкается на стены и кучи, и можно беспрепятственно смотреть вдаль. До берега метров сто, вдоль него — дорога, и редкие машины кажутся нереально игрушечными с этого расстояния. Еще дальше тянется и сливается с горизонтом цепь невысоких гор. Кое-где на предгорных холмах стоят красивые небольшие отели. Когда-то они были заполнены туристами, а сейчас торчат бессмысленным памятником мирному прошлому. Пока что я встретила здесь только одного туриста — японца, зато уже успела повидать немало местных жителей, крайне озабоченных тем, как бы заполучить туриста или как бы заработать на нем, ну или хотя бы потрогать и поговорить.
Слева кое-где кучкуются плавучие дома на небольших островках, а далеко впереди — ничего, совсем ничего, кроме далеких гор, окутанных едва заметной дымкой.
(Не поехать ли завтра в Сонмарг…) Это все оно — смутное, но настойчивое желание попасть, наконец, в такое место, где мне по-настоящему понравится. Может быть там…
Еще одна лодка словно вынырнула из-под воды и направляется к нам. Опять что ли будут меня окучивать?! Покоя захотелось, экскурсию купила, забралась на озеро… Возникшее было раздражение исчезло, когда в лодке я увидела лишь двух девчонок. Совсем малышка, — лет пять, наверное… а старшей… двенадцать? Надо же, какие глаза… а ведь младшая совсем не выглядит ребенком, нуждающимся в опеке. По привычке сначала испытав что-то вроде умиления от вида столь хрупкого создания, я словно споткнулась, наткнувшись на ее взгляд — тяжелый, как у взрослых женщин. Да… похоже, здесь все совсем другое, и даже дети не похожи на детей. Застыв без движения каждая в своей лодке, мы медленно сближаемся, но едва только борта мягко ударяют друг друга, старшая девочка внезапным неуловимым движением кидает мне на колени крупный, влажный цветок лотоса, и в этот момент еще нет и тени подозрения, что это может обернуться какой-то неприятностью. Широко улыбаюсь, подумав, что понравилась этим девочкам, если они вот так решили меня поприветствовать. Девчонка, увидев мою улыбку, неожиданно хищно осклабилась и ухватилась за край нашей лодки как маленькое цепкое животное, которое не собирается ее выпускать ни за что на свете.
— Хандред рупиз, мэм! — потребовала она, протянув руку так настойчиво, что почти что ударила меня по рукам.
— Что? Сто рупий?? (Я что, похожа на дуру?) Ну-ка давай забирай свои цветочки…
Возмутившись, пытаюсь отдать цветок обратно, но она с силой отталкивает его. Ничего себе манеры…
— Эй, подружка, мне не нужен твой цветок!
— Но Вы его уже взяли! — девочка превратилась в сову, зацепившую когтями мышь, взгляд холодный, голос требовательный.
