Покосили отаву и, пока она сохла в зеленых валках да кучках, начали копать картошку. Кончалось лето. По обережью наливалась алой кровью калина, терн сизел, в старых садах с одичавших яблонь и груш сыпались последние плоды, устилая землю. Старики да детишки едва успевали сбирать их для скотины. Сладковатый и терпкий яблоневый да грушевый дух витал над хутором. Тихомолом подступала осень. Серебряная кудель паутины цеплялась за сухие будылья подсолнуха, спеющей кукурузы и струилась по ветру, светясь.
Копали картошку. Дворы опустели. В низах, по огородам, стало людно. И далеко было слыхать, как ругает своего мужика Марфутка Инякина.
– Баглаина шеястый!.. Сроду ему некогда. Ни косы, ни лопатки не возьмет. Весь в маманю свою, продуманный.
Перекликались соседи, а то и сходились вместе, обглядывая свою картошку и чужую.
Челядины копали всем гуртом: Мартиновна и ребятишки; бабка Макуня хоть и лопату держать не могла, но выбирать помогала; пришла с фермы с утренней дойки Раиса.
А в ту пору подкатил к дому трактор «Беларусь», вылез из него человек, во двор прошел, хозяев не углядев, спустился в огороды. Тут уж его увидели и признали: это был покойного Василия товарищ, он тоже в лесничестве работал, а жил на Перещепных хуторах. При жизни хозяина заезжал он не раз, но всегда с Василием. Выпьют – и до свидания.
Раиса гостю обрадовалась, напомнил он ей о муже. Она бросила картошку и пошла во двор, стол наскоро накрыла. И жалилась, жалилась не переставая, плакалась на свою судьбу.
– Бычок такой расхороший… А пропал вовзят. Прирезали. Людям по два рубля за кило продали. На девяносто всего. Посолили – и нет телка.
Перещепновский гость слушал внимательно. Он был в Раисиных годах, на лицо рыжеват, чуть прихрамывал.
– Я к тебе, хозяйка, с делом, – сказал он. – Свататься приехал.
– Чего? – удивилась Раиса.
– Свататься… – повторил мужик теперь уже со вздохом. – Жена от меня ушла, с детьми. Говорит – не ворочусь. А одному – оно как…
Так неожиданно было все – снег на голову. Раиса растерялась, переставляла на столе нехитрую посуду, не знала, что сказать.
А той порой в огородах, на картошке, все углядев и разом поняв, спешила к челядинским бабам всезнающая Марфутка. Она была тяжела, коротконога и запыхалась, пока добралась, лицом раскраснелась.
– Ну чего? – издали громким шепотом спросила она. – Сговорились?
Мартиновна не поняла ее.
– О чем сговорились? – отставила она лопату.
– Ты мне глузды не забивай. Я издали углядела. Жених приехал.
– Господь с тобой! – так искренне ответила Мартиновна, переводя взгляд с соседки на мать. – Какой жених?
Марфутка поняла, что они и вправду не ведают, и сыпанула, словно из мешка, все знамое:
– С Перещепных он. Тамошний рожак. А жена его кинула. Выпивал он добре. До двух разов уходила и ворочалась. А теперь говорит – всё. Увеялась к матери, под Урюпинск. А он решил к Раисе прислониться. У моего расспрашивал, как да чего…
Мартиновна поверила разом. Поверила, поглядела на дом, потом на мать. Макуня, дочерин взгляд поняв, засеменила ко двору и скоро вернулась.
– Сидят… – принесла она весть. – За столом. Об чем-то гутарят.
Мартиновну нетерпение жгло: как там без нее и о чем. И у Марфутки старалась она выспросить о женихе, да Марфутка толком ничего не знала. Надо бы к Петру Амочаеву сбегать, он с Перещепных, мать там, братья, бывает часто. Но куда бежать, коли гость на дворе.
И тут позвала от двора Раиса.
– Мама! Где ты? Иди сюда!
Мартиновна пошла ко двору, оставляя позади Макуню и Марфутку. Пошла, а голова ее горела. «Сейчас дочь спросит. Что сказать ей? И этому человеку… Подумать, конечно, надо, людей поспрошать, а с другой стороны…»
– Мама, – встретила ее Раиса. – Где задевалась квитанция на дрова? Под клеенкой лежала. Михаил – на тракторе, он съездит и привезет, – кивнула она на гостя.
– Давай, давай, – подтвердил он. – Я ныне выходной. Притяну по-сухому.
Дрова были нужны. Уже говорили о них не раз, просили трактор у бригадира, но в колхозе то уборка, то сев, то зябь, пока грязь не встанет. А теперь – жених не жених, но дрова плыли в руки. И Мартиновна кинулась в дом, квитанцию принесла.
Михаил завел трактор и уехал. А мать с дочерью, перед тем как вернуться в огород, к любопытной Марфутке, сели у стола.
– Ну чего? – спросила Мартиновна. – Взаправди?
– Взаправди, – ответила Раиса, опуская глаза, словно все уже было решено.
– Ну а чего он говорит?
– Чего говорит… Сватается. Жена ушла с детьми, а один – не в силах. Пить, говорит, теперь по-умному пью.
Мартиновна глядела в лицо дочери не отрываясь.
– Ну а ты?
– А я чего, мама, – развела Раиса руками. – Посоветуюсь, говорю.
– Вот это правильно, – одобрила мать. – Молодец, моя доча. Посоветуюсь, мол, с матерью, с детьми. А сами тем временем у людей поспрошаем. На Перещепных у меня есть свои, они подскажут, ащаул он или добрый человек, а тогда…
Дочь внимала материнским словам доверчиво, словно пила их. Она была статью не в мать, худощавая, светлоликая, и характером – непролейвода. Пробивалась в волосах седина, морщинилось лицо, руки побаливали – восемнадцать годков на ферме, в доярках, – но по-прежнему в голубых глазах, в душе – что-то детское оставалось. И Мартиновна жалела ее до слез. Сама она всякого повидала, натерпелась, изъездилась, стала не баба, а конь. Ее не враз обидишь. А дочь может сломаться. И хотелось пристроить ее возле хорошего человека.
Картошку копали до вечера. Нежданный жених оказался мужиком работящим: он одну ездку сделал, другую, уже не три куба – добрых пять притянул. Поехал и в третий раз. «Съезжу – и шабаш», – сказал он. Хозяева не перечили. А по всем огородам весть пронеслась: «К Челядиной Райке сватается человек. Работящий. Еще не живет, а уж весь день дрова возит. Дубков десять притянул. На всю зиму».
К вечеру сели за стол. Раиса при матери и бабке повторила:
– Подумать надо, с детьми посоветоваться…
Михаил согласился. Он с устатку выпил стакашек-другой. Мартиновна выставила за такую работу. Щами вечеряли да жареной телятиной. Раиса ушла на дойку, а гость остался с бабками. Выпивал, покуривал. Снова выпивал, дожидаясь Раису.
А потом вдруг началось страшное. Гость как-то странно обмяк, стал глядеть на Мартиновну белыми и круглыми, словно плошки, глазами. Глядел, глядел и спросил:
– Ты кто такая? Чего здесь?
Мартиновна и язык проглотила; потом опомнилась, стала уговаривать гостя:
– Милок, тебе пора, поезжай. Ты на технике, выпимши… Время указывает, поезжай с богом.
Едва проводила его со двора. Но то было лишь начало. Гость или жених – бог знает, как его величать, – покоя весь хутор лишил. Он завел трактор и колесил на нем до полночи. Ездил на ферму, Раису искал, в контору, в магазин, вернулся назад. Раиса не вышла к нему, бабы сказали: «Нету». И он колесил и колесил по хутору. У Зрянина забор повалил, своротил магазинное крыльцо, кинобудку чуть не снес. Спасибо, вернулся со станции Петро Амочаев. Он гостя знал и чуть не силком проводил его за хутор, за речку, на перещепновскую дорогу.
Целую неделю на хуторе смеялись. Челядиным было не до смеха: со дня на день ждали они, что гость вернется. Особенно ночами боялись. Но он, слава богу, не приехал. Видать, не совсем совесть пропил.
Остались на память о нем дрова – хорошие сухие дубки. И за то спасибо. Этим дровам весь хутор завидовал.
Второй жених появился в день воскресный. Подкатили к челядинскому дому вишневые «Жигули», и вышли из них две бабы в цветастых шалях да два мужика при шляпах.
Цветастые бабьи шальки углядели враз и Архип со старухою, Амочаевы, Валентина да тетка Нотька и, конечно, Марфутка Инякина. Углядели и собрались с ведрами у колонки, вроде за водой.
Гости прошли в дом. Любопытные остались ждать.
– Може, этот жених попилит Челядиным дрова? – вслух подумал дед Архип и посмеялся своей догадке.
– На мой погляд, они с Борисов. Шкороборовой тетки Дуни. Они у ней все такие, жуковые, присадистые, – сказала свое слово тетка Нотька. У нее племянница в Борисы была выдана.
А гости были и впрямь с хутора Борисы, что лежал за Бузулуком, у Алексеевского грейдера. В дом войдя, они по-хорошему поздоровались, сели к столу. Речь повели бабы:
– Привезли мы вам человека на погляд. Наш братушка родной, – гости были и впрямь под один гребешок: чернявые, круглолицые, телом кубоватые. Лишь женишок пожиже. – Нас у матери шестеро. И все хорошо живут. А вот он стал не на ту ножку прихрамывать. Надо на него накинуть кошель, пока не разбаловался. Попивал он, чего греха таить, и по пьяному делу…
– Три года отсидел и лечился в ЛПК, в Суровикине! – отрапортовал жених, влезая в разговор.
Его сестры остановили:
– Погоди. И вот нас шестеро: четверо сестер, два брата – все один возле другого живем. Про Раюшку мы слыхали, об ней лишь хорошее люди гутарят. Наш товарец, конечно, с сырью. Но и ей человека найти при двух детях… Да ныне такие мужики пошли. Мы своих-то, спасибо, держим… – сказала одна из сестер и потрясла могучей рукой. И сразу стало ясно: эта удержит.
