Папа пришел на помощь. Он произнес имя, которое мы ему дали на своем дурацком языке много лет назад.
«Я ваш Блю-лю», — сказал он.
Мы с Элизой стали как вкопанные.
«Блю-лю, — наперебой повторяли мы, захлебываясь от счастья. — Блю-лю! Блю-лю!»
«А это, — сказал папа, указывая на маму, — ваша Маб-лаб».
Новость произвела еще более бурное оживление. «Маб-лаб! Маб-лаб!» — орали мы, что есть мочи. И как всегда именно в этот момент мы совершили с Элизой огромный интеллектуальный скачок. Без всякой посторонней помощи мы в который раз сделали умозаключение, что раз приехали родители, значит жди дня рождения! И мы принялись распевать: «Фафф-бэнь, фафф-бэнь», что на идиотском языке означало день рождения. Как всегда, мы при этом скакали вниз-вверх, а пол ходил под нами ходуном. Но тут приходил черед запредельного торможения. Весь наш вид говорил о непосильности обрушившегося счастья.
На этом комедия обычно заканчивалась. Нас уводили.
Так-то вот.
Мы спали в кроватях, изготовленных по спецзаказу. Спальни наши разделяла стена, в которой как раз проходил тайный ход. Кроватки были величиной с железнодорожный вагон.
Мы сделали вид, что тут же заснули мертвецким сном. Но не прошло и получаса, как мы опять были вместе, на сей раз в Элизиной комнате. Здоровье наше было отменным, и нам ничего не стоило приучить всех к мысли, что мы, как это принято говорить, «золотые детки пока спим».
Да, так вот, вышли мы сквозь потайную дверь, что была прямо под Элизиной кроватью, и через несколько минут уже подсматривали, что делают наши родители в библиотеке. Чуть не забыл, мы заблаговременно проделали отверстие в стене и в верхнем углу портрета профессора Илии Рузвельта Свеина.
Папа монотонно пересказывал маме сообщение из вчерашней газеты. Из достоверных источников было известно, что ученые Китайской Народной Республики произвели интересные опыты. Цель опытов — выведение мелкого поголовья людей в целях экономии. У маленького человека и потребности куда меньше. Ему нужно меньше пищи, меньше тканей для одежды.
Мама о чем-то задумалась, глядя на огонь. Папе пришлось дважды повторить сообщение об опытах китайских ученых. Наконец мама отозвалась. Она сказала, что китайцы, стоит им захотеть, могут все.
Месяц назад китайцы послали на Марс двести своих исследователей, причем без помощи космического корабля.
Ученые западного мира по сей день ломают головы, как им это удалось. Китайская же сторона воздержалась от комментариев.
Мама вспомнила, что давненько ничего интересного не изобреталось американцами.
«Почему-то последнее время все новое идет из Китая».
«А бывало, все шло от нас», — добавила она.
Более тупой диалог трудно себе представить. Такая степень взаимопонимания могла быть у людей, ну, скажем, по уши залипших в меду. Будто над ними довлело заклятие говорить лишь о том, что безразлично обоим.
И, действительно, родители находились в состоянии полнейшей прострации. Мы с Элизой еще не понимали, в чем кроется корень зла. А родителей парализовало одно страстное желание, желание, чтобы их собственные дети поскорее умерли.
Даю голову на отсечение, даже в минуты наибольшей близости и даже друг другу они ни разу словом не обмолвились о трепетно ожидаемой смерти.
Так-то вот.
Вдруг в камине что-то громко бухнуло. По-видимому, дым искал выход из сырого полена и, наконец, с грохотом вырвался на волю.
Да, вот и у мамы, которая как и прочие живые существа была лишь симфонией химических реакций, вырвался ответный вопль. Ее собственные химические элементы срезонировали на «взрыв» в камине.
Потом химикатам захотелось чего-то большего. Они решили, что настало время маме излить свою душу и обнародовать подлинное отношение ко мне и к Элизе. Дым вырвался. От ее слов могли встать дыбом не только волосы. Руки ее свело конвульсией. Спина напряглась, а лицо исказила страшная гримаса. Мама превратилась в старую-старую ведьму.
«Ненавижу их, ненавижу, ненавижу!» — вопила она.
Через несколько минут мама добавила с холодной ясностью:
«Я ненавижу Уилбера Рокфеллера Свеина и ненавижу Элизу Меллон Свеин».
В ту ночь она временно впала в беспамятство.
Позже мне пришлось поближе узнать собственную мать. Я так и не смог полюбить ее и, по этой же причине, кого-либо другого. Но я уважал ее принципы.
Это не мама сказала накануне нашего пятнадцатилетия: «Как я могу любить графа Дракулу и его зардевшуюся невесту?» — подразумевая Элизу и меня.
Не могла родная наша мама сказать отцу:
«Ради всего святого, как могла я породить двух слюнявых столбов-тотемов?»
И так далее в том же роде.
Папина реакция была следующей: он заключил ее в свои объятия. Он рыдал от любви и сострадания.
«Калеб, о Калеб! — кричала она. — Это была не я».
«Конечно, нет», — отвечал он.
«Прости меня», — говорила она.
«Конечно», — отвечал он.
«А Бог простит меня?» — вопрошала она.
«Уже простил», — отвечал он.
«Будто дьявол в меня вселился», — говорила она.
«Так и было, Тиша», — отвечал он.
Ее буйство пошло на спад. «О, Калеб», — вздохнула она.
Только не подумайте, что я хочу кого-нибудь разжалобить. Поэтому спешу довести до вашего сведения, что в ту пору нас с Элизой растревожить было так же легко, как каменного идола.
Нам так же остро нужна была материнская и отцовская любовь, как рыбке зонтик.
Поэтому, когда мама нежданно-негаданно стала о нас дурно отзываться и даже желать нашей смерти, мы восприняли это как очередную задачу интеллектуального порядка. А решать задачи мы очень любили. Может быть, мы могли бы разрешить и эту, не прибегая, естественно, к самоубийству.
Мало-помалу мама взяла себя в руки. Она настроилась еще на штук сто подобных дней рождения, если то испытание, ниспосланное ей Богом. Но она все же успела добавить: «Я бы отдала все, Калеб, лишь бы увидеть хоть слабый проблеск ума, малейший намек на понимание в глазах хотя бы одного из близнецов».
Чего проще?
Так-то вот.
И вот мы поспешили в Элизину комнату и написали на простыне огромный плакат.
Потом, когда родители уже крепко спали, мы тихонько прокрались в их спальню и повесили плакат на стене. Утром родители проснутся, и первое, что и бросится в глаза, будет наш плакат.
Вот, что было написано на плакате:
«Дорогие Мутэр и Патэр! Никогда не станем мы красивыми, но мы можем быть умными или глупыми ровно настолько, насколько вы того пожелаете.
Преданные вам — Элиза Меллон Свеин, Уилбер Рокфеллер Свеин».
Так-то вот.
Вот мы с Элизой и разрушили свой рай, свой мир для двоих.
На следующее утро мы встали раньше родителей и раньше слуг, которые нас одевали. Мы не чувствовали, что над нами нависла опасность.
Одеваясь, мы еще верили в несокрушимость нашего рая.
Помню, я выбрал традиционный синий костюм-тройку в едва заметную полоску. Элиза по такому случаю надела кашемировый свитер, твидовую юбку и нитку натурального жемчуга.
Мы единодушно согласились, что говорить будет Элиза, потому что у нее красивый глубокий альтовый голос. Моему голосу явно не хватало убедительности, чтобы спокойно возвестить о том, что мир перевернулся вверх тормашками.
Не забывайте, от нас привыкли слышать лишь «бу» и «ду» и т.п.
В фойе с колоннами зеленого мрамора нам повстречалась нянька Овета Купер. Она ужасно удивилась, увидев нас при полном параде.
Прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, мы соприкоснулись с Элизой головами в месте чуть повыше ушей. Наш единый гениальный разум изрек голосом Элизы, прекрасным, как звук альта:
«Овета, доброе утро. Новая жизнь начинается сегодня. Как тебе подсказывают собственные глаза и уши, ни я, ни Уилбер больше не кретины.
Чудо свершилось этой ночью. Мечты наших родителей осуществились. Произошло исцеление. Что до тебя, Овета, то ты не волнуйся, у тебя останется квартира и цветной телевизор. Можешь ожидать повышения зарплаты в награду за приложенные старания, которые помогли свершиться чуду. В жизни прислуги произойдет лишь одна значительная перемена: жизнь станет еще легче и приятнее».
Бесцветная уроженка Новой Англии по имени Овета стояла загипнотизированная, как кролик, которому повстречалась гремучая змея.
«Больше никогда мы не будем, принимать пищу в столовой, отделанной кафелем, — продолжал голос Элизы. — Ты увидишь, какие хорошие у нас манеры. Пожалуйста, прикажи подавать завтрак в солярий. И, пожалуйста, сообщи нам, когда встанут мать и отец. Было бы хорошо, если бы впредь нас величали „господин Уилбер“ и „госпожа Элиза“. Ты свободна, можешь идти и передай остальным о свершившемся чуде».
Овета, наконец, очнулась и присела в реверансе: «Как будет угодно, госпожа Элиза», — сказала она и поспешила разнести потрясающее известие.
