Несмотря на трассу, это был самый хороший август в городе В. Вакантных уборщицких мест в лагере не оказалось, но была свободной должность заведующей залом столовой. В мои обязанности входило распределять детям десерт. С тех пор я тысячи раз считала, делила, умножала и складывала разные цифры, но так и не смогла ответить на вопрос, каким образом можно поделить 500 персиков на 300 детей. Дети получали каждый по персику, двести оставшихся съедали Иванова, Журавлева, Павлова и я, а к концу смены оказалось, что моя фамилия есть в списках зачисленных на заочный журфак. «Джоник», чистилище, случился уже на втором курсе, но из того периода я помню только то, как на меня падали тараканы и как я нашла на причале прямо рядом с трапом 20 копеек.
Вскоре у меня действительно стал отрастать хвост. Если раньше я упоминала его, выражаясь исключительно метафорически, то с какого-то момента он стал заметен уже и моему невооруженному глазу. Если бы кто-нибудь в этом городе видел меня в полете, то и хвост бы не остался незамеченным.
Когда не могла летать, я рисовала или болела. В один из таких бесполетных и безболезненных дней я нечаянно вместо стакана с зеленым чаем отхлебнула из стакана, в котором мыла кисточки: вода там была зеленоватая, потому что мною был рисован первый в жизни печальный кот, лицом похожий на меня. Нарисовав кота, я поняла, что пора слетать в Поселок Городского Типа.
— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной.
— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ.
Я решила подумать обо всем этом завтра и где-то через год посмотрела «Унесенных ветром». К тому времени у меня уже появится телевизор.
А на этот момент не было ничего, не считая квартиры на первом этаже поселка городского типа — час езды электричкой до города В. Я только что прилетела домой из Казахстана и пересчитала имущество: таз с засохшей традесканцией и кипа газет в углу прихожей. Помнится, долго не могла открыть входную дверь: какая-то тварь натолкала в замочную скважину спичек. На руках у меня сидели две привезенные с собой трехмесячные кошки, на плечах невыносимо болела голова с напрочь заложенными ушами, а за плечами болтались увольнение из пароходства, межреспубликанский обмен наследственной квартиры и рюкзак с колечком колбасы — мама положила перед самым самолетом.
— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной, и я поняла, что посадочный бардак с ушами кончился.
— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ, и я поняла, что никогда не смогу сложить этот пазл самостоятельно.
Я расстелила на полу газеты, достала из рюкзака колбасу и разломила ее на три части. Мы с кошками поели и легли спать под мою куртку. Кошки грели с боков, снизу было тепло от перестроечных «Известий». Через четыре месяца квартирный обмен с Казахстаном станет невозможен в принципе, но я уже успею обзавестись парой пружинных матрасов и шерстяным одеялом, вырученным за утюг — утюгов у меня случится два.
Утром я выбросила традесканцию. Таз был нужен под кошачий туалет.
— Здрассьте. — На лестничной клетке стоял немного слишком яркий для утреннего видеоряда мужчина лет пятидесяти.
Его внешность можно было бы определить как семитскую, если бы не глаза, в которых было все, кроме тысячелетней печали. Руки он держал за спиной.
— Здрассьте, — сказала я.
— Я твой новый сосед, — сказал он. — Дядя Боря звать. В похоронном оркестре на трубе лабаю. Тум-тум-ту-тум.
— А почему новый? — спросила я, радуясь неожиданной победе над пазлом. — Вас раньше тут не было?
— Так тебя же ж не было, — удивился дядя Боря, — раньше тут.
Я открыла дверь шире и посторонилась. Дядя Боря вошел. В руках за спиной у него была мороженая кета килограмма на четыре. Он держал ее за хвост вниз башкой, как букет гладиолусов.
— Угощайся, — протянул он мне рыбу.
Рыба примерзала к пальцам, и я положила ее на пол.
— Так. У тебя нет стола, на чем резать? А на чем жарить — сковородка? А масло, масло ведь надо? Растительное?
— Еще муку, — сказала я, — и соль.
— Бери рыбу, пошли ко мне, — сказал дядя Боря. — У дяди Бори навалом всякого говна.
Через час я вернулась домой с блюдечком, на котором лежали рыбные обрезки для кошек. В желудке моем переваривался кусок жареной кеты.
Дядя Боря полюбил меня отеческой любовью. Второй раз мы встретились возле мусорного контейнера:
— Я так понял, ты на газетах спишь? — спросил он и принес мне вечером три жирные стопки «Труда».
Это дядя Боря научил меня гнать самогон. Кладешь в раковину с проточной водой змеевик от холодильника, ставишь на плиту кастрюлю с брагой и гонишь. У меня получался лучший самогон в подъезде. Реализацию взял на себя дядя Боря: у него был большой круг знакомых.
Ингредиенты для браги доставались мне почти бесплатно — сахар и дрожжи хранились в дядибориной квартире мешками. На вырученные за самогон деньги я покупала сигареты, кофе и билеты на электричку до города В. На еду почти никогда не хватало, и дядя Боря подкармливал меня блинами, конфетами и кутьей. Пока я ела, он рассказывал мне постжизненные подробности про своих клиентов. Я искренне думала, что кошмары в рабочие дядиборины дни снятся мне только потому, что я ложусь спать на сытый желудок.
Кроме дяди Бори, других источников пропитания у меня на тот период не наблюдалось. Работы же не было даже в перспективе.
— Там целый камаз лука выкинули возле гастрика, — сообщил как-то раз дядя Боря. — Говорят, в основном совсем не гнилой.
— А вы пойдете? — Я метнулась за мешком.
— Дядя Боря еще только по помойкам не лазал, — сказал дядя Боря, и впервые за время нашего знакомства я увидела в его глазах отсвет той самой генетической грусти.
В луковой куче сурово и молча копалось человек пятьдесят моих однопосельчан городского типа. Лука действительно было много — выбирай, хоть завыбирайся. Я принесла домой три мешка в шесть ходок. Вторая, пустовавшая до сих пор комната моей квартиры превратилась в овощехранилище.
— Смердит, — констатировал дядя Боря, забирая у меня партию самогонки. — Сгниет.
— Может, возьмете немного?
— Ну, не больше мешка, — согласился он и вытащил из кармана куртки сложенный в тугую колбасу мешок.
Так мой и дядиборин похоронный рацион разнообразился жареным луком. Сковородку, хоть и без ручки, мне подарил собственно дядя Боря, а трехлитровую банку растительного масла привезла с парохода Ласточкина.
В хорошую погоду из окон моей квартиры было видно город В. — как раз в районе Второй Речки. В один погожий вечер Тихоокеанский флот напал на мирное население, взорвав свой арсенал. Над апокалиптически оранжевым горизонтом взлетали ракеты и, поиграв в догонялки меж безумно красивых огненных столбов, медленно падали туда, где жили мои друзья. Я почувствовала, что в такой эстетический для них час должна быть поблизости.
Микрорайон с друзьями был оцеплен милицией и пожарными. Уехать назад домой оказалось не на чем: в пригородных поездах разместили горожан, эвакуированных из зоны риска. Искать среди них знакомых было бесполезно; где-то к ночи я берегом моря дошла до других друзей, мы выпили водки, и настало утро. По радио сказали, что никто не погиб.
— Где ты шляешься? — спрашивал меня дядя Боря. — Оно мне надо?
Оказалось, друзья с маленьким ребенком Иркой приехали вечером ко мне, ткнулись в запертую дверь, и их приютил дядя Боря, у которого среди «всякого говна» оказалось даже сырье для молочной каши. Он накормил Ирку манной, уложил всех спать на своем единственном диване и сел в кухне волноваться за меня.
Вскоре меня взяли на работу в толстый еженедельник, а у дяди Бори появилась женщина.
— Плохо человеку без бабы, — сообщил мне дядя Боря. — Мою вот Катя, блять, звать.
Рядом с дядей Борей Катяблять смотрелась как использованная промокашка. На ней были вязаная синяя безрукавка и всегда свежий фингал. Несмотря на это, она ревновала дядю Борю, была жадной до денег и плохо слышала. Выпивать с ней дядя Боря не любил.
— Мой был у тебя? — спрашивала Катяблять, всякий раз расценивая мое молчаливое недоумение как подпись под протоколом. — Ну-ну.
Этого «ну-ну» я боялась больше, чем дядибориных клиентов, над которыми он лабал свое «тум-тум-ту-тум». И в том, и в другом звукосочетаниях мне стал мерещиться знак.
Я начала получать зарплату, но тут в магазинах кончилась еда. Дядя Боря где-то добывал совершенно феерическую снедь типа бройлерных цыплят, натурального кофе и полутуш свинины. Все это он пер сначала ко мне, где мы распиливали, разрезали, разламывали его добычу на две равные части, одну он сваливал обратно в мешок и шел домой, к Катеблять.
А потом я поменяла свою квартиру в пригороде на квартиру почти в центре города В., вышла замуж за Яхтсмена и уже больше никогда не видела дядю Борю. Однажды, правда, встретила своих обменщиков. Они рассказали мне, что Катяблять зарезала дядю Борю — 17 ран, — приревновав его к какой-то поселковой бабе.
