А потом я поменяла свою квартиру в пригороде на квартиру почти в центре города В., вышла замуж за Яхтсмена и уже больше никогда не видела дядю Борю. Однажды, правда, встретила своих обменщиков. Они рассказали мне, что Катяблять зарезала дядю Борю — 17 ран, — приревновав его к какой-то поселковой бабе.
Поселковую бабу она, правда, не смертельно пырнула: печень задела и желудок — в общем, успели спасти.
Когда я ухожу летать, то всегда с удовольствием возвращаюсь. Тут, на самой оконечности мыса Эгершельд, очень тихо. Отсюда почти не видно города В. Только море — пролив Босфор Восточный и бухту Золотой Рог. Мой дом — как пароход.
Мой дом — как взлетная полоса. Он стоит на краю земли. Очень удобно.
Мне нравится тут все, даже соседи. Например, нижняя соседка всегда занимает по тридцать. Какая бы пьяная ни была, всегда помнит, сколько раз занимала, и отдает в пенсионный день полную сумму. Я специально смотрела в магазине, но так и не высмотрела, что ж там оценено в тридцатку. Сама она говорит каждый раз новое. «Лора. Вы меня извините. Такой случай. Надо срочно ехать к сыну в больницу». «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно». Или. «Лора. Вы не поверите. У меня украли все деньги». «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно».
Алкоголичку звать Верой. Напротив нее, как раз подо мной, живет Надежда, которая никогда со мной не здоровается. А на третьем, последнем этаже нашего десятиквартирного домика, прямо надо мной, обитает престарелая одинокая Любовь. Что ни лето, тетя Люба вытряхивает с балкона половички, а у меня вечно окна настежь, так что вся пыль ко мне.
Начался купальный сезон, и я, прилетая на пляж, стала переобуваться в ласты. Однажды мне практически удалось догнать морскую утку-нырка, хотя у нее была фора метров в двести к северу, откуда дул ветер и нагонял волну прямо мне в клюв. Когда до утки оставалось рукой подать, она вспомнила про крылья и стала убегать от меня по воздуху, где я потеряла к ней всякий интерес. В российском небе над Японским морем летали два истребителя, напоминая о пограничном состоянии местности. В Японском море под российским небом плавали дети, мужчины и люди, среди которых, обутая в ласты и никем не идентифицированная, охотилась за нырками я. Нырки! Пойдемте полетаем над городом? Нет ответа.
Полетаем. Вот здание «Дальпресса»: в нем издох Толстый Еженедельник, моя сбывшаяся любовь — так часто и случается с любвями в трагических кинах и книгах, а что может быть трагичнее полета над памятным местом, на которое хочется нагадить, но которое нечаянно целуешь?
Интеллигентный Ангел не знал, как избавиться от дуры, толкнувшей не ту дверь. Красная, вспотевшая от волнения дура — шутка ль дело, на небо влезть! — порола фигню и пугала безумием. На ее дурацкой башке сбилась песцовая ушанка, из-под которой в разные стороны торчали патлы.
Дура толкнула небесную дверь, споткнулась о порог и упала Ангелу на стол.
— Я рассказы принесла, — сказала дура, подымаясь и глядя в ангельскую переносицу, — по объявлению.
— Положите на стол, — опасливо сказал Ангел. Я б на его месте просто скинула дуру на землю.
Но Ангел был на своем месте, а на месте дуры была я. Это судьба. Торговец паяльниками забыл мою любовь на прилавке. Он замерз и смотал удочки — паяльники шли в тот день неважно. А Толстый Еженедельник остался лежать. Пока я его читала, у меня сперли бустилат.
Да, наш с Ангелом диалог длился минуты полторы. Потом меня попросили уйти, разрешив вернуться «часа через четыре». Четыре часа образовались из первоначальных двух недель — я сбила цену, у меня был опыт торговли. Я пришла ровно через сколько надо, опять же споткнувшись о порог и упав на стол. Так что на вопрос, как вы попали в журналистику, я всегда отвечаю: «Я туда вломилась». Вообще не люблю двери, открывающиеся внутрь.
Это был период моего коммерческого успеха. Я спекулировала на базаре обойным клеем и даже смогла позволить себе два пружинных матраса взамен «Известий» и «Труда». Но из магазинов исчезла жратва, а промышленные товары общего пользования переместились на базар. Впрочем, там их тоже было мало. Я покупала бустилат в своем пригородном сельмаге, везла его на базар в город В. и сбывала с прибылью 200 %. Я была единственным покупателем бустилата в поселке и единственным его продавцом на рынке «Вторая Речка». Меня трижды хотели побить за монополизм и раз сто пятьдесят обозвали паршивой спекулянткой.
— Не нравится — мандячьте обои на клейстер, как у нас в деревне городского типа, — отвечала я, за что едва не была бита еще раз пять.
Жизнь моя становилась все сложнее, и я решила устроиться куда-нибудь журналисткой.
Вдобавок подруга Казимирова забыла в электричке копченую колбасу. Я не могла ей простить этого лет пятнадцать, но потом, конечно, простила. Именно из-за потерянной колбасы мне и пришло в голову, что человеку в виде одинокой девушки нужен постоянный заработок с возможностью карьерного роста.
Из всех четырех газет, выпускавшихся в городе В., мне понравилась только одна — Толстый Еженедельник. Он был толстый, еженедельный и интересный. Но, с моей точки зрения, там работали сплошь небожители. Я сразу же сделала предмет своего обожания недосягаемым. «Лора, ты дура, — говорила Казимирова, — иди и едь в редакцию, может, и возьмут».
Я была согласна туда хоть уборщицей, тем более что Казимирова не уточняла. Я думала так: пойду сперва техничкой, а потом проявлю себя с лучшей стороны. Я думала, вот завтра точно поеду и попрошусь. Я думала, что за попроситься на работу уборщицей меня ведь не убьют. Я думала даже похвастаться своим пятилетним уборщицким стажем на судах Дальневосточного морского пароходства. Лишь бы взяли.
Несколько раз я приезжала к зданию «Даль-пресса», обходила здание вокруг и возвращалась домой. «Ну что? — спрашивала квартировавшая у меня в ту пору Казимирова. — Была?» В ответ я говорила плохие слова, и Казимирова, вздыхая, кормила меня чаем.
А потом коллега по базару, торговец паяльниками, забыл на прилавке свежий номер Толстого Еженедельника. Разворот газеты был посвящен читательскому конкурсу короткого рассказа. Для затравки первые байки написали сами небожители. Я прочитала и удивилась дерзкому предчувствию написать лучше. Небо стало значительно ближе: пошел мокрый снег, у меня сперли банку бустилата, и я толкнула дверь Ангела.
— Что вам нужно? — спросил Ангел.
Потом он скажет мне, что я была похожа на психопатку. Конечно: нормальные люди в редакции не приходят. Более того, они даже туда не пишут. Когда я стану работать в Толстом Еженедельнике, у меня появится шанс познакомиться с такими разновидностями психопатов, как Ботаник, Экономист, Гений По Всем Вопросам, Изобретатель, а также Жертва ЦРУ. Последний приходил почему-то по вторникам и жаловался на домашних «жучков» в лампе дневного света. В редакции он тыкал пальцем вверх, поднимал взгляд и с ужасом обнаруживал на потолке дроссель. «Вон! Вон! И у вас!» — кричал псих и убегал.
По словам Ангела, я не вписывалась ни в одну подгруппу. За полторы минуты нашего диалога он трижды хотел попытаться вызвать помощь.
Была ранняя весна, и я совершенно не помню, по каким лужам шастала те самые четыре часа, которые отвел себе Ангел на прочтение трех моих одностраничных рассказиков про пароходство. Я боялась двух вещей: литературного позора и вторичного падения на стол. Пока я страдала по городу ожиданием, у меня промокли ноги до колен. Накануне Казимирова сказала мне, что мои рассказы гораздо лучше тех, что в газете. Не прошло и пятнадцати лет, как я стала доверять ее литературному вкусу.
Я толкнула дверь, споткнулась о порог и упала на стол. Но Ангел даже не засмеялся. Он встал из-за стола, обогнул его и подошел ко мне. Я чувствовала, как в этот момент краснеет моя спина. Ангел был дьявольски прекрасен. Потом я много раз исподтишка разглядывала его и удивлялась чудесам шокового восприятия.
— Вы откуда вообще? Кто вы? — спросил Ангел небесным голосом.
— Человек, — сказала я и выпрямилась.
— А занимаетесь чем? — не отступал Ангел.
— Бустилат продаю, — сделалась я еще прямее.
И тут он произнес лучшие за всю мою предыдущую жизнь слова.
— А вы знаете, что вы талантливы? — сказал Ангел.
Я кивнула и умерла.
За рассказы мне потом дали денег, и мы с Казимировой купили на них ветчину в кооперативе. А Ангел лет через пять навсегда улетел в Спб.
Ну хотя бы не в Мск.
В июльском воздухе пахло японской кухней, японской прозой и японской поэзией, а мертвый Акира Куросава стал почетным жителем города Арсеньев — по решению городской Арсеньевной Думы. И никто не смеялся. Зато поговаривали, что под Арсеньевом очень много грибов, буквально хоть косой коси, а грибы — это вкусная еда с высоким содержанием бесполезных веществ. Я съездила под Арсеньев и набрала грибов. Вернувшись домой с грибами, я их съела, а два натюрморта под названием «Грибы» неожиданно продала в интернете, после чего заплатила за телефон и квартиру, купила нормальной еды и три банки белил титановых — впрок. На этом мы с деньгами опять друг у друга закончились, но тут мне заказали статью про японскую поэзию.
