— Разве не он донес на родителей и убил жену?
— Это тоже очень хорошо.
— В каком смысле?
— Это и рождает трагедию!
— А тебе не кажется, что такое действительно произошло в жизни?
— Меня это не касается.
— Я хочу знать правду.
— Правда в том, что пьеса великолепна. Я, как тебе известно, театральный режиссер, а не помощник прокурора.
— Что за мучение!
Аль-Хиляли засмеялся:
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. И потом, ты же его недолюбливал?
— Сейчас не тот случай, и тебе лучше других известно…
— Это всего лишь пьеса! Иначе, следуя закону, можно было бы посадить за решетку девяносто процентов авторов.
— Ты не хочешь меня успокоить…
— Если бы это было в моей власти, Карам! Не бери в голову пустые догадки. Ты не найдешь единомышленников за исключением нескольких причастных к этому друзей. А публика воспримет это в рамках пьесы… Почему ты отказался вернуться на прежнее место суфлером труппы?
— Спасибо за заботу. Аббас предлагал мне, заручившись твоим согласием. Но я не хочу возвращаться к прошлому…
— Понимаю. Сейчас ты сам себе хозяин. Наверно, лавка — прибыльное дело. Пусть так, дорогой. Но не беспокойся за Аббаса. Он творит сам себя, в нужное время он объявится, — заключил аль-Хиляли со смехом.
Встреча закончилась. Я покинул его, испытывая какое-то ненавистное чувство ко всему человеческому роду. Никто меня не любит, и я никого не люблю. Даже Аббаса, хотя надеюсь на его поддержку… Предатель и убийца… А, впрочем, как я могу его упрекать, ведь я такой же, как он. С него сошло наносное, и обнажился характер, унаследованный от отца. В этом — истинная суть нашего времени, без лицемерия. Что же тогда благо, как не лживый лозунг, повторяющийся и в театре, и в мечети? Как он посмел бросить меня в тюрьму, в то время как улица аль-Харам полна съемных квартир и увеселительных заведений? Откуда это?.. Я столкнулся с Тариком Рамаданом у входа в буфет. Он по-змеиному протянул мне руку, а я отвернулся. Сказал, чтобы он убирался с моих глаз.
* * *
Я не делаю ничего дурного. Разве сейчас не век наркоты? А я человек без предрассудков. Просто следую своему инстинкту. Чем я хуже других? Но на всех удачи не хватает. Халима говорит:
— Ты думаешь, что одной моей зарплаты хватит, чтобы покрыть расходы на твой дом и твоего сына?
— Сейчас я готов сцепиться.
— Опиум съедает все…
— Ну и что?
— А твой сын? Он прекрасный мальчик, о нем надо заботиться.
Это не моя вина. Мать заложила во мне базовые принципы. Халима напрягается, исполняя роль уважаемой дамы, и делает вид, что ее развратное прошлое забыто. Я не позволю лицемерию прижиться у себя в доме.
Я сказал аль-Хиляли:
— Иногда вам трудно найти подходящий дом. Добро пожаловать в мой.
Он испытующе посмотрел на меня, и я добавил:
— Это ведь далеко, в Баб-аль-Шиария, сам черт не найдет.
Я не ошибся. Старый дом обновляется по новым правилам. С него слетает пыль. Самая просторная комната подготавливается к встрече гостей из преисподней. Я уважаю тех великих, кто свободен в выборе, без всякого лицемерия. Аль-Хиляли, аль-Агруди, Шельби, Исмаил, Тарик, Тахия. Здесь же я ставлю закуски, напитки и наркотики. Халима приготовилась претворяться. Я буду беспощаден с лицемерами. Но это ее истинное лицо. Она превращается в отличную домохозяйку. Красавица, умница и свободолюбивая как я, и даже больше. Такая достойна управлять притоном… С неба полился золотой дождь. Но почему наш сын смотрит на нас с упреком? Чей ты? Кто твой отец? Кто твоя мать? Кто твоя бабка?.. Ты, сукин сын, знаешь только школу и театр. Идиот, готовый обманываться. Халима говорит:
— Мальчик умрет от отчаяния.
— Пусть умрет, коли дурак.
— Ему это не нравится.
— Я не люблю это слово.
— Он заслуживает сострадания.
— Он заслуживает, чтобы его прикончили.
Он стал ненавидеть меня, былую любовь выкорчевывают из моего сердца.
— Как ты живешь? Спустись на землю… Очень немногие так сытно питаются… Посмотри на соседей… Ты не слышал о том, что творится в стране? Не догадываешься? Да кто ты такой?
В его глазах отражается отчуждение. Он живет без ощущения времени. Чего он хочет? Послушай исповедь. Этот дом построил твой дед. О нем я ничего не знаю. Твоя бабка сделала в этом доме ложе своей любви. Молодая вдова — похожая на твою мать. Твой отец вырос, глядя правде в лицо. Я хочу рассказать тебе все. Страшно?! Если бы не скоропостижная смерть твоей бабки, на ней женился бы сержант, и дом бы пропал. После ее кончины он хотел забрать меня к себе, но я избил его. Поэтому его стараниями меня забрали в армию, но дом достался мне. Умм Хани, родственница моей матери и работающая на аль-Хиляли, посодействовала, чтобы меня взяли суфлером в труппу. Когда-нибудь я хочу тебе все рассказать, чтобы ты знал о своем происхождении. Не надо лгать и претворяться, держись своих настоящих корней. Будь как твой отец, и любовь соединит нас, как тогда, в твоем детстве. Не позволяй своей матери лицемерить с тобой, обманывать. Когда-нибудь ты все узнаешь. Тебе страшно, сынок?
Я вернулся в лавку, и Халима нетерпеливо спросила меня:
— Что он тебе сказал?
— Я с ним не встретился, он съехал с квартиры неизвестно куда, с чемоданом.
Она хлопнула себя по бедрам:
— Неизвестно куда! Почему нам ничего не сообщил?
— С чего ты взяла, что он вообще думает о нас?
— Он же открыл для нас эту лавку.
— И тем от нас избавился. Сегодня мы для него — прошлое, которое лучше забыть.
— Тебе не понять моего сына. Если бы ты сходил к аль-Хиляли…
Я ничего не смог ответить — внезапный гнев сдавил мне горло. Она продолжала:
— Ты все делаешь назло!
Я выдавил с презрением:
— Как же мне хочется размозжить тебе голову…
— Ты опять взялся за опиум?
Я уже издевался:
— Я не министр, куда мне?
Затем добавил:
— Аль-Хиляли ничего не знает о том, где он сейчас.
Она забеспокоилась:
— Ты к нему ходил?
— Говорю же, он ничего не знает…
— Куда уехал мой сын? Он выселился из квартиры?
— Нет.
— Он вернется. Наверняка, все дело в бабе.
— Мнение такой же бабы!
Она закричала:
— Тебе плевать на него, ты думаешь только о себе!
— После освобождения меня как будто приговорили к еще одному сроку…
Она злобно бросила:
— А я живу как в тюремной камере!
Ей было так обидно, что она разрыдалась, и моя ненависть к ней удвоилась. «Как однажды я мог влюбиться в нее?» — недоумевал я.
* * *
Красный буфет. Его стены и потолок выкрашены темно-красной краской, скатерти и ворсистый ковер — в тех же тонах. Я занял свое место за стойкой бара дядюшки Ахмеда Бургуля на высоком кожаном кресле, рядом с женщиной, которую раньше не замечал. Как всегда, он принес мне лепешку с бобами и стакан чая. Я, естественно, окинул женщину любопытствующим взглядом, и… меня ослепили молодость и чистейшая красота. Я догадался, что она, как и я, из театра, потому что в восемь здесь уже нет посторонних. Я услышал, как дядюшка Бургуль спрашивает ее:
— Опять насчет квартиры, барышня Халима?
Она ответила ему сдавленным голосом:
— Легче найти иголку в стоге сена.
Все еще зачарованный этой женщиной, я вмешался:
— Ты ищешь квартиру?
Она утвердительно кивнула головой, сделав глоток чая. Дядюшка Бургуль представил нас друг другу:
— Господин Карам Юнес, суфлер труппы… Барышня Халима аль-Кабш, новая билетерша.
Дерзости мне было не занимать, и я спросил:
— Все ради замужества?
За нее ответил Дядюшка Бургуль:
— Она живет с теткой в тесной квартире, мечтает о собственной, маленькой, и чтобы жить одной, но за это нужно платить.
Я сказал, не задумываясь:
— У меня есть дом…
Она впервые взглянула на меня с интересом:
— Правда?
— Большой дом. Он старый, но там два этажа.
— По квартире на каждом этаже?
— Да нет… Он не поделен на квартиры.
Ахмед удивился:
— И она сможет занять целый этаж?
— А почему бы нет?
Тогда она спросила:
— Это не стеснит Вашу семью?
— А я один живу.
Она вскинула брови, отворачиваясь от меня, но я тут же защитил свои добрые намерения:
— Вот увидишь, места хватит и тебе, и твоей семье.
Она не ответила, посчитав тему закрытой, но дядюшка Ахмед спросил меня:
— Какова плата?
— Никто раньше не снимал у меня, да я и не жадный!
Он спросил серьезно:
— Хочешь, приведу тебе жильца?
И я заявил:
— Не хочу! Это дом моих родителей, с ним связаны мои воспоминания. Я просто хотел помочь барышне, поскольку она моя коллега.
Дядюшка Ахмед Бургуль рассмеялся:
— Дай нам подумать, с божьей помощью…
