Вернулся из отпуска — сразу в море. В базу пришли крепко побитые штормами, не успели почистить перышки, так навалилась береговая мутота: комплексные проверки, строевые занятия, дежурства, политзанятия и уж полная глупость — социалистическое соревнование. Люди зверели от всей этой рутины, особенно доставалось холостякам. Матросов веди в кино, в баню, мотайся в Североморск в комендатуру за разгильдяями, задержанными патрулем. Да мало ли? А полярная ночь давит плитой, снежные заряды бьют наотмашь, в небе дрожат сполохи, наводя на мысли об инопланетянах и о бренности жизни. А жизнь требовала любви, молодая кровь кипела.
Сижу я как–то в служебной комнате, пялюсь в окно, в котором отражаются плафоны, входит старпом Егорыч и спрашивает:
— Тоскуешь, штурманец?
— Тоскую.
— Ладно, я дам тебе послабление. Отправляйся после обеда в Североморск, раскрутишься там на полную катушку, а на другой день трезвый и чистый, как цейсовс- кое стеклышко, дуй в Мурманск на вокзал, встретишь жену минера, минер, как тебе известно, ждет наладчиков из «ящика». Жена при ребенке. Так что напряги свою тыквочку — такси, цветы, игрушки, все за твой счет. За свободу и за удовольствия, штурманец, нужно платить. Как?
— Служу трудовому народу. А жена–то у минера ничего. Мы знакомы.
— Учти, я свидетелем на их свадьбе был, потому в случае чего я тебе яйца рубочным люком прищемлю. Усек?
— Куда уж яснее. Форма одежды?
— Парадно–выходная без кортика, звездочет хренов. Отпускной и пропуск для семьи получишь у писаря. А теперь сгинь с глаз долой, а то я передумаю.
Ступив на суровую почву главной базы флота, следовало незамедлительно собраться, сосредоточиться, оглядеть себя внутренне и внешне, чтобы не было ни одной зацепочки для острого взгляда старшего комендантского обхода. Не то вместо земных радостей тебя ожидает унылая разбираловка в комендатуре, где, как во всяких худых казенных местах, всегда разит хлоркой, клопомором и безнадежностью. За лейтенантами ведется прицельная охота, ибо самый младший чин на флоте всегда является потенциальным нарушителем дисциплины и общественного порядка.
При моем росте сложно укрыться на ярко освещенной улице Сафонова, потому двигался я задворками, мелкими перебежками от дома к дому, цель — ресторан «Ваенга».
С официанткой Ларисой у меня уже год тянулся вялый, с периодическими обострениями роман, и ее, и меня такая форма отношений вполне устраивала. Лариса, черноглазая, полнеющая красавица, прикатила в Заполярье в поисках мужа. Везло ей не очень, уже два раза в ее паспорт ложился жирный штемпель загса, но мужики попадались квелые, склонные к выпивке, а ее организм требовал утех значительных и энергичных, пусть даже с перерывами.
Я был встречен ласковой улыбкой, накормлен обедом по высокому разряду. Лариса, забирая мои тарелки, горячо дохнув в мое ухо, шепнула:
— Гришик, ключ от квартиры под меню. Ополоснись в душе и жди. Я подменюсь. Никому дверь не открывай и на телефонные звонки не отвечай.
— Бу сделано.
Я вывалился в полярную ночь, тотчас, ожидая меня, грянул снежный заряд, город словно мокрой простыней накрыло, двигаться пришлось на ощупь и руководствуясь штурманским чутьем. Минут через десять я уже взбирался по деревянной лестнице на сопку, встречая фигуры, залепленные снегом.
О, радость тепла и света, запах обжитого жилья, уюта, когда даже стоптанные женские шлепанцы после длительного воздержания вызывают неукротимый подъем душевных и физических сил.
В самом начале шестидесятых обязательными атрибутами любой квартиры, по крайней мере на Севере, были хиловатые креслица и столики на тонких ножках. В ходу был и болгарский гарнитур «Роза» для однокомнатных стандартных квартир. На стене портрет Хемингуэя в свитере или Есенина в лихо заломленной шляпе и с трубкой. Мода на чеканку пришла позже. У Ларисы весь этот набор присутствовал, некоторую вторичность обстановки сглаживали очаровательные подушечки на тахте. Угол у окна украшал телевизор «Рубин» на рахитичных ножках.
После холодной «камеры» в общежитии с железными койками под синими флотскими одеялами, с пятилитро- вым графином с желтой водой на казарменной тумбочке, кэчевским столом с биркой, на котором отливала латунью срезанная гильза от крупнокалиберного снаряда, служившая пепельницей, однокомнатный рай казался вершиной счастья.
Что и говорить, оторвались мы с Ларисой на все сто. Умела она все обставить должным образом. И музыка, и стол, и даже, что–то вроде стриптиза с черными итальянскими чулками на подвязках — такие раздобыть можно только у знакомых моряков, ходивших в загранку. Последнее — уже перебор. Меня взбадривать не нужно, я и так был повсеместно бодр и всегда находился в полной боевой готовности. Но игра есть игра.
С женой минера Валентиной я был знаком по дружеским застольям, знал и пятилетнюю Кристину — резвое пятилетнее дитя, которое тут же протянуло мне лапу в пестрой варежке и сообщило, что бабушка у нее баба Яга, потому как у нее вставные зубы. Вещей было немного, в сумке уютно и весело побулькивало, да и вес говорил, что радующие душу напитки присутствуют.
— Ты, Валя, с сумкой поосторожней, — предупредил я. — На КПП в Североморске генеральный шмон устроили. О шлагбаум «Столичную» раскололи, варвары. Понесешь сама, сверху положи что–нибудь интимное, женское.
Валентина сверкнула глазами:
— Подскажи.
— А я знаю? Лифчик, трусики, что еще? Шмональщики постесняются сунуться.
— Распутный ты тип, Гришка.
— Ой, распутный! — весело заорало, топоча ножками, гарнизонное дитя.
С таксистом я заранее сговорился. Дал задаток. А с цветами вышел прокол. Снежная метель выдула с мурманского рынка кавказцев, торгующих тронутыми морозом цветами. Печальное зрелище являл собой заполярный рынок: пустые ряды, рыжие ледяные надолбы, горстка краснолицых старух, предлагающих семечки, сало и носки ручной вязки.
Вроде как посветлее стало. Поезд пришел вовремя, таксист доставил с ветерком, на КПП дежурили знакомые хлопцы, шмона удалось избежать, а вот обстановка на Портопункте мне не понравилась: на причале копилась молчаливая, угрюмая толпа полярнинцев.
— В чем дело? — спросил я у пожилой женщины.
— А-а, катера нет и неизвестно, когда будет. Учения там какие–то у вас.
Знакомый мичман Изюмов с минно–торпедного склада отвел меня в сторонку и, дыша перегаром, сообщил:
— Хреново дело, товарищ лейтенант. Говорят, две лодки взорвались, четверть Полярного — в пыль, сколько людей полегло, неведомо.
Я помертвел:
— Когда это случилось?
— Сегодня утром, сразу после подъема флага шандарахнуло. Я вовремя на торпедолове отвалил. Велено молчать, да вас–то я знаю. Такие пироги с творогами.
Меня передернуло от озноба. Мичману стоило верить, у них, мичманов–сверхсрочников, как и у женщин в гарнизонах, свое радио, своя связь. Комфлотом еще только подумал, а мичмана уже его мысль по всей базе разнесли.
Я изобразил улыбку, чтобы не пугать жену минера, и деревянными губами сложил:
— Все нормально, катер вот–вот подойдет.
Катер и в самом деле минут через двадцать высветился в темноте, к причалу подошел пустой, что было необычно, — значит, из гарнизона никого не выпускают, необычным было лицо и у пожилого капитана, мертвое какое–то, как застывший гипс, лицо, а расхристанный гражданский матросик был изрядно пьян.
Военный народец, жители заполярного гарнизона, сразу учуяли недоброе, попритихли, настороженно глядя во мрак. И дизель катера стучал как–то нервно, будто в лихорадке, и прореженные огни впереди глядели недобро, предвещая беду.
У причала в Полярном встречали усиленные патрули и какие–то люди в штатском, они отгородили нас от причалов и повели окольным путем, охраняя от темного, недобро притихшего пространства. В окраинных домах стекла в окнах были высажены, осколки звонко хрустели под ногами. Волоча на оттянутой руке заветную сумку, Валентина была бледна и все горячечно приборматывала: «Я знала, я чувствовала», а гарнизонное дитя шагало уверенно, громко стуча утепленными сапожками, и на лице девчушки застыло выражение, говорившее о том, что знает она куда больше, чем мы, взрослые. Люди молча рассасывались по омертвевшим домам, исчезая в темных подъездах. Ближе к вершине сопки возникла желтеющая в полярной ночи четырехэтажка, где жили минер и другие семейные офицеры с нашей лодки. Я распахнул дверь, крытую дерматином, тишина, нежилой дух. В комнате старпома Егорыча, соседа минера, было темно, дверь полуоткрыта, там — никого, судя по пугающей тишине в доме, жильцы покинули его.
Я поставил чемоданы и, не глядя на Валентину, сглатывая застрявший в горле волглый ком, сказал:
— Обустраивайтесь, я в штаб бригады на разведку. Узнаю, что за хреновина.
