Эгон исчез. Разве и его кто-то встречал? В зале для пассажиров (нечто вроде гигантского склада) изрядная сумятица. Но вот кто-то пытается навести порядок, выстроить пассажиров в очередь. Меня одолевает стыд, глядя на моих соплеменников, которые беспорядочно толкаются, чтобы выиграть немножко времени. Кляйнер — член Общества друзей оркестра, которое он создает в этом портовом городе. Он воистину спасение для меня. Удивительно, насколько один человек, знающий, кто ты такой, может вернуть уверенность в себе. Минуту назад ты был никому неизвестен, беспомощен в неуправляемой толпе, и вот ты снова обрел себя, ты Курт Розендорф, скрипач, человек, достойный уважительного отношения. (Первое разочарование: Кляйнер не слыхал о Квартете Розендорфа, но это не умаляет моего значения в его глазах. Я человек ценный, поскольку приглашен играть в оркестре Губермана. Я не могу удержаться и рассказываю ему, что был освобожден от экзамена в Базеле, — настолько я известен как первоклассный скрипач. Но он не знаком с порядком отбора, и потому я просто остался дураком в собственных глазах.)
Формальности улажены, и мы выходим на залитую солнцем улицу. В Германии осень, а здесь лето в самом разгаре. Странно вдруг оказаться там, где говорят на нескольких языках, ни один из которых тебе не понятен. Кляйнер снова удивляет меня. Он говорит и на иврите (он эмигрировал в Палестину в тридцать первом и уже успел выучить два с половиной языка. Иврит он учил еще в Германии, хотя и не был уверен, что он ему когда-нибудь понадобится). Я удивлен, что он торгуется с носильщиком из-за грошей. Но он объясняет мне, что торговля здесь — образ жизни.
Автобусная остановка неподалеку, и мы идем пешком следом за носильщиком, навьючившим чемодан на осла. Так странно оказаться здесь, в этом сумасшедшем средиземноморском городе. Почему-то кажется, что все вокруг не разговаривают, а кричат друг на друга. Быть может, гортанные звуки речи производят на меня такое впечатление, точно люди разрываются от гнева. Кляйнер, видно, угадывает мои мысли. Не меня первого ведет он из порта к автобусной остановке. Он улыбается, глядя на мои широко раскрытые глаза. Принимается рассказывать о себе — не потому, что ему нужно, чтобы я узнал его получше, а просто желая меня успокоить. Вот, можно, стало быть, немецкому еврею жить здесь, в этой страшной стране. У Кляйнера дом на Кармеле[10], он доволен своей участью. Почти все его знакомые — состоятельные люди из Германии. Встречаясь, они слушают музыку — пластинки. С нетерпением ждут концерта оркестра в Хайфе. В одном из кинотеатров есть большая сцена, на которой может разместиться целый оркестр. Кляйнер — сионист и приехал в Эрец-Исраэль, когда Гитлер был всего-навсего главарем банды. Он, кажется, думает, что успел сделать из меня сиониста за то короткое время, которое потребовалось, чтобы дойти от ворот порта до автобусной остановки. Но его миссионерская проповедь не содержит возвышенных банальностей вроде, тех, что приходилось мне слышать от кое-кого из старожилов, ехавших с нами на пароходе.
Я рассказываю Кляйнеру, что вместе со мной приехал Эгон Левенталь, — немецкая колония растет, богатеет талантами, но он не слышал про Эгона Левенталя. Он ведь живет музыкой, а не литературой, объясняет он свое невежество. В литературе он застрял на Томасе Манне и Стефане Цвейге (интересно, может ли он представить себе суматоху, охватившую деятелей искусства после прихода Гитлера к власти, — все они старались побыстрее стать как можно более знаменитыми. Как сказал мне один начинающий поэт: «Опасно быть неизвестным в такие времена»).
В окнах автобуса железные сетки, защищающие от камней, что бросают хулиганы.
— Я сбежал из тюрьмы, чтобы оказаться в клетке, — пытаюсь я сострить.
Чувство юмора не относится к сильным сторонам Кляйнера. Он читает мне длинную лекцию о беспорядках, которые происходят здесь уже несколько месяцев. Таким образом арабы пытаются оказать давление на англичан, заставить их отказаться от выполнения своих обязательств перед евреями[11]. Теперь беспорядки поутихли, — говорит Кляйнер, — сезон сбора цитрусовых. Но для большей безопасности британская армия патрулирует дороги. Английский полицейский с ружьем входит в автобус и садится на переднее сиденье. Признаюсь, его присутствие меня заметно успокаивает. Я не могу полностью преодолеть страха, но уговариваю себя, что если так много мужчин и женщин могут, рискуя жизнью, ездить автобусом, значит опасность не так уж велика.
Дав мне денег и адрес гостиницы в Тель-Авиве, Кляйнер простился со мной, заручившись обещанием, что я буду его гостем, когда оркестр будет выступать в Хайфе.
Он хочет представить мне нескольких своих друзей — любителей музыки.
Мы провели вместе всего час, а у меня уже успела возникнуть настоящая потребность чувствовать его рядом. С его уходом я словно остался в полном одиночестве. Наверное, во мне снова усилился страх перед анонимностью. Мне необходимо, чтобы меня кто-то знал, будто такое знакомство защищает меня от чужих. С самой первой минуты я не нашел общего языка с женщиной, сидевшей рядом со мной. Она говорила на идише, и мой немецкий ее раздражал. По ее мнению, всякий еврей знает идиш, а тот, кто упорно говорит по-немецки, попросту задается. Она хотела, чтобы я отнес скрипку в багажное отделение. Держа скрипку между ног, чтобы предохранить ее от толчков, я как будто вторгаюсь в ее сферу, охватывающую две трети сиденья, — ведь я худ, а она толста. Быть может, ей пришло в голову, что я раздвинул ноги, чтобы коснуться ее толстой ляжки. Эгон прав: мы — демократы, любящие народ издали.
Горный кряж сопровождал нас на довольно длинном отрезке пути. Потом открылось пространство с низкими холмами, а на них вдали виднелись арабские деревни. Легко различить, где еврейское поселение, а где арабское. Арабские выглядят так, будто вросли в землю в незапамятные времена.
Поездка прошла без особых происшествий. В одной арабской деревне подросток стукнул по оконной сетке разбитой доской, но никого такое враждебное действие не взволновало. Из всех местных неприятностей осталась только мясистая ляжка женщины, боровшейся за свои права. Но все же я вздохнул с облегчением, когда мы выбрались на приморскую низменность и поехали по территории, сплошь заселенной евреями. В жизни не приходилось мне видеть такого обилия апельсинов.
К вечеру небо нахмурилось. Под пасмурным небом я почувствовал себя как дома. Въезд в Тель-Авив я пропустил. Немудрено: он совсем не похож на большой город. Это плоский городишко — ни промышленных районов, ни делового центра. Несколько новых домов в стиле баухауз воспринимаются как-то неожиданно. Под ненастным небом можно на миг поверить, что находишься в рабочем квартале в предместье какого-то немецкого города. Но большинство домов одноэтажные или двухэтажные, в деревенском стиле, с красными черепичными крышами.
В первые часы на новом месте все детали резко запечатлеваются в памяти. Маленькие, незначительные фактики наполняются смыслом. Поведение отдельных, случайных людей становится характеристикой местности: надувший меня шофер такси, который потребовал, чтобы я уплатил еще за двоих пассажиров, — они вызвались мне помочь и так проехали какое-то расстояние; неуклюжий рассыльный из пансиона, предоставивший мне самому справляться с багажом; прохожий, наткнувшийся на меня и чуть не выбивший у меня из рук скрипку, — и у него еще хватило наглости возмущаться тем, что я загораживаю весь тротуар.
Несколько дурных знаков в начале пути. Когда вам плохо, каждый скверный случай становится предзнаменованием будущего.
Ну, начал жизнь с левой ноги, сказал я себе.
Потом усмехнулся — человек прыгает в бурное море и ворчит, что вода холодна?
Прибытие в пансион Гелы Бекер было похоже на погружение в теплую ванну. Прихожая, где уже горело несколько скромных светильников, до удивления походила на прихожую одного из пансионов вредней руки на берегах Рейна: сверкающие чистотой скатерти с вышивкой по краю; старинные подсвечники возле тонкой вазочки, где стоял один цветок; салфетка, скрученная в посеребренном кольце; ватные бабы на чайниках, точно наседки, сберегающие тепло в гнезде; картины на стенах изображают прелестные лужайки, прозрачные озера или вершины гор, покрытые вечными снегами; резные буфеты, снизу закрытые деревянными дверками, где скрывается то, что нет смысла выставлять напоказ, а сверху — створками из отдельных квадратиков стекла, которые подчеркивают блеск высящихся за ними хрустальных бокалов. Теплый, трепетный голос невысокой кругленькой женщины с более красивым, чем фигура, лицом — она поднялась с места, как только увидела меня, и пошла мне навстречу мелкими китайскими шажками.
— Герр Розендорф… — сразу и вопрос и ответ.
