Марианна, в черном пальто и синем шарфе, сидела в холле, ожидая назначенного часа, чтобы пойти на прием к врачу.
— Ты сказала, что революция лишила тебя капитала? — спросил я.
Она подняла подведенные брови.
— Разве ты не слышал о падении акций?
Очевидно, прочитав в моих глазах невысказанный вопрос, она продолжала:
— Я потеряла все, что заработала в годы второй мировой войны. Поверь мне, я приобрела капитал только благодаря своей смелости: я осталась в Александрии, тогда как большинство жителей бежали в Каир и в соседние деревни, опасаясь налетов немцев. Я покрасила окна в синий цвет и повесила шторы. Танцы мы устраивали при свечах. В то время никто не мог превзойти королевских офицеров в щедрости и великодушии.
Когда Марианна ушла к врачу, я долго стоял перед портретом ее первого мужа. Кто убил тебя и каким оружием? А скольких людей нашего поколения убил ты, прежде чем убили тебя?
* * *
В холле звучала европейская музыка. Это единственное, что отравляло мне жизнь в пансионате. Марианна, придя от врача, приняла ванну и теперь сидела у приемника, завернувшись в белый бурнус. Свои крашеные волосы она уложила копной, воткнув в них множество белых металлических шпилек. Увидев меня, она приглушила звук, приготовившись к длительной беседе.
— Господин Амер, — начала она, — у тебя, конечно, имеется капитал?
— А что, ты намереваешься что-нибудь предпринять? — осторожно осведомился я.
— Нет, но в твоем возрасте, да и в моем, чаще, чем когда-либо, могут угрожать бедность и болезни…
— Я жил честно и надеюсь достойно умереть, — все еще с осторожностью ответил я.
— Я не помню, чтобы ты был расточительным…
— Ты наблюдательна, — рассмеялся я, — надеюсь, мои капиталы проживут дольше, чем я…
Марианна махнула пренебрежительно рукой и сказала:
— В этот раз врач очень ободрил меня. Он сказал, чтобы я не беспокоилась.
— Прекрасно, когда не надо беспокоиться.
— Мы должны хорошенько повеселиться в новогодний вечер.
— Да, конечно, насколько это позволят наши сердца.
— О, эти новогодние вечера… — мечтательно проговорила она, покачивая головой.
Взволнованный далекими воспоминаниями, я воскликнул:
— Знатные господа ухаживали за тобой!
— А я любила только один раз, — сказала она, указывая на портрет капитана. — Его убил какой-то студент, вроде тех, которые живут у меня теперь! Да, это был пансионат для господ! — продолжала она горделиво. — У меня были повар с поваренком, официанты, прачка и слуги. А теперь осталась только приходящая прачка!
— Много больших людей завидуют сегодня твоему положению.
— Разве это справедливо, господин Амер?!
— Во всяком случае, естественно, мадам.
Она рассмеялась.
* * *
Я сидел, утонув в большом кресле, положив ноги на подушку, и читал в Коране суру «Ар-Рахман», любимую мной со времен «Аль-Азхара». За окном хлестал дождь, и струи его звенели по ступеням железной лестницы. Все было спокойно, но вдруг в глубине дома послышались голоса. Я поднял голову от книги и прислушался. Я различил голос Марианны, горячо приветствующей кого-то. Таким тоном она могла обращаться только к хорошему другу. Звучал смех. Отчетливо слышны были грубые интонации хриплого мужского голоса. Кто бы это мог прийти? Гость или новый постоялец? Время едва перевалило за полдень, но дождь лил не переставая, и от тяжелых туч в комнате было темно, как ночью. Я нажал выключатель настольной лампы, когда блеском обнаженного клинка сверкнула молния и загремел гром.
* * *
Он был невысок, коренаст, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, голубоглазый, на вид очень аристократичный, несмотря на смуглую кожу.
Марианна познакомила нас вечером, когда мы сидели в холле.
— Талаба-бек Марзук, бывший заместитель министра вакуфов, — сказала она. — Он из знатной аристократической семьи.
Мне не требовалось его представлять: я знал Талаба-бека давно. Он принадлежал к одной из дворцовых партий и, естественно, был врагом партии «Вафд». Я вспомнил также, что примерно год назад на его имущество был наложен арест, у него конфисковали почти все.
Что касается Марианны, то она находилась в самом лучшем расположении духа, усердно подчеркивала свою давнюю дружбу с Талаба-беком. Я понимал и оправдывал ее энтузиазм, вызванный воспоминаниями о молодости, о любви.
— Я когда-то читал все твои статьи, — заметил Талаба-бек.
Я усмехнулся.
— Ты дал мне живой пример силы слова, особенно когда выступил в защиту своего героя! — сказал он и залился смехом.
Марианна обратилась ко мне:
— Талаба-бек — ученик иезуитов. Сейчас мы с ним послушаем европейскую музыку, а тебя оставим страдать одного. Он будет жить с нами. Ты знаешь, у него была тысяча федданов земли. Он сорил деньгами.
— Это время ушло, — вздохнул Талаба-бек.
— А где же ваша дочь, Талаба-бек?
— В Кувейте со своим мужем подрядчиком.
Я знал, что арест на его имущество был наложен по подозрению в попытке вывезти капитал. Но он не хотел признаваться в этом.
— Я потерял свои капиталы, — сказал он, — из-за какой-то случайности.
— Ты не требовал расследования?
— Дело слишком простое, — ответил он с раздражением, — им нужны были мои деньги.
Марианна внимательно посмотрела на него.
— Ты очень изменился, Талаба-бек, — сказала она.
Он улыбнулся маленьким ртом, утонувшим в толстых щеках.
— Меня чуть не прикончило давление, — ответил он. И добавил поспешно: — Но я могу пить виски, конечно, в разумных пределах.
* * *
Во время завтрака за столом нас было только двое. Мы мирно беседовали. Воспоминания о прошлом разрушили барьер недоверия между нами. Нас объединял дух одного поколения, заставляя забыть старые разногласия.
— А знаешь ли ты, что явилось причиной постигших нас бедствий? — спросил меня вдруг Талаба-бек.
— Какие бедствия ты имеешь в виду? — поинтересовался я.
— Ах ты, лисица! Ты ведь хорошо знаешь, что я имею в виду.
— Но меня не постигало никакое бедствие.
Он приподнял седые брови.
— Ты потерял свою популярность так же, как я свои деньги.
— Но ты, вероятно, помнишь, что я вышел из партии «Вафд» и из других партий после событий четвертого февраля[8].
— Хотя бы и так… Но ведь удар нанесен достоинству и чести всего нашего поколения.
— Что же ты думаешь обо всем этом? — спросил я, не желая спорить.
— Я думаю, что причина всех неприятностей, обрушившихся на наши головы, одна — человек, которого сейчас почти никто не вспоминает…
— Кто же это?
— Саад Заглул!
Я не смог удержаться от смеха, а он принялся горячо доказывать свою мысль:
— Когда он постарался возбудить гнев народных масс и польстить им, он ругал короля, тем самым бросив в землю дурные семена, которые продолжают расти и множиться, как раковая опухоль, и будут расти до тех пор, пока не уничтожат нас…
* * *
В кафе «Пальма» было безлюдно. Талаба-бек Марзук задумчиво глядел на спокойную воду канала Махмудия. Он развалился в кресле, вытянув ноги и подставляя себя теплым лучам солнца. Мы перебрались в этот зеленый район Александрии, чтобы спокойно отдохнуть.
Мне думалось, что, как ни горяч и нервозен мой приятель, он все же заслуживает некоторого сочувствия. Ведь ему приходится начинать новую, трудную жизнь после шестидесяти лет. Он завидует своей дочери, находящейся в эмиграции, и не сомневается, что посягательство на его капитал есть не что иное, как посягательство на незыблемость веры, на законы аллаха, на древние традиции.
— Узнав, что ты живешь в пансионате, я не хотел там оставаться… Я выбрал его, надеясь, что найду там лишь хозяйку.
— Почему же ты изменил свое мнение обо мне?
— Я подумал и решил, что история не знает доносчиков старше восьмидесяти лет!
Я расхохотался.
— А ты разве боишься доносчиков?
— И в самом деле, у меня нет причин бояться, разве что я иногда занимаюсь словоблудием, — ответил он и с возбуждением продолжил свой рассказ: — У меня нет дома в деревне, а воздух Каира все время напоминает о моем унижении. И вот я вспомнил о своей бывшей любовнице и сказал себе: революция отняла у нее мужа и капитал, следовательно, мы найдем общий язык… Почему аллах отказался от политики силы? — спросил он и, видя, что я не понял вопроса, разъяснил: — Я имею в виду бури, ураганы, наводнения и прочие катастрофы.
— Ты считаешь, что ураган может погубить больше людей, чем бомба в Хиросиме? — спросил я в свою очередь.
Он негодующе замахал рукой:
— Ты повторяешь коммунистическую пропаганду, лисица! Беда человечества в том, что Америка не решилась установить свое господство над миром в тот момент, когда она одна владела атомной бомбой!
