Петр Константинов - Под звездами Фракии

— Очень хорошо, — сказал Атанас. — Крепкая да высокая, будет высоко подкидывать.

— Раз говоришь — Елена, сынок, к ней и пошлем сватов.

Я ощупал себя, набрал в легкие воздух, грудь наполнилась, и мне показалось, что я даже вырос. Стал шире. Камбер повел всех, да с таким видом, будто собирался вступить в схватку. В комнате стало тихо. Только котел кипит, аж крышка подпрыгивает.

— Сынок, — сказала мама, — это самая крепкая девушка на селе. Если ударит, может, не развалишься, но отлетишь далеко. Откуда в тебе такая смелость? Слушай, если она ударит, у нас у всех не только из носа потечет, но и костей не собрать будет. Уж лучше прямо сейчас вылить на помойку то, что кипит в котле, чтоб никто и не узнал, что мы готовили для помолвки.

Смотрю, отец опять жует табак. Только теперь я испугался, не выдержал, бросился высунув язык к Елениному дому. Там увидел целый табун женихов, явившихся со сватами к Елене. Эню Будак мне крикнул:

— А ты чего здесь делаешь, молокосос? Уж не выслал ли и ты сватов к Елене?

— Какие там сваты?! — возразил чернявый Митю. — Если она его ударит одним соском, в колбасу превратит. — Покатились они со смеху, держась за животы. Шпыняют меня, как щенка, но я стою. Из дома Елены доносится шум. Похоже, большая суета там поднялась. Елена должна выбрать бутылку из тех, что принесли сваты. Какую бы ни выбрала, не ошибется. Если только не мою выберет, потому как я младше ее на четыре года. Но как будто нарочно отец ей сказал:

— Выбирай, дочка! Здесь не шесть бутылок с девятилетним вином, а шесть молодцев с землей и амбарами, полными и бездонными. Я, ты знаешь, не очень-то добрый, но сегодня я буду добрым. Ты двадцать лет меня слушала, а сейчас я тебя послушаю. Чью бутылку выберешь, тот и будет тебе мужем, а мне зятем. Мне с ним не жить.

Когда отец Елены все это говорил, мы за плетнем налетали друг на друга, как псы, еще немного — и чубы полетели бы в воздух. Парни, увидев, что я не пугаюсь, стали задирать сильнее. И ведь надо же, Елена в это время говорит отцу:

— Папа, ты говоришь, что ты якобы не очень-то добрый, но для меня ты лучший из отцов, раз дал мне самой сделать выбор. Я много думала и решила. — Но не сказала, что решила.

Вдруг женихи заволновались, как ослы, которым запустили оводов под живот. Да и какое там спокойствие, если каждый знает про деньги, землю и золото, обещанные за Еленой! Все смотрят на нее, как громом ударенные. Чтобы вывести их из состояния оцепенения, она подошла к бутылкам, взяла мою и сказала отцу:

— Папа, я выбрала самого младшего.

Отец ее совсем был не пьяница, но то ли от радости, то ли от неожиданности, что дочь его выбрала в мужья почти ребенка, благословив ее, поднял бутылку и долго лил себе в горло. Камбер только этого и ждал — выпустил в воздух целую обойму за домом, Я его пистолет сразу узнал. Да и кто не узнал бы! Сломя голову бросился я к дому и от калитки закричал:

— Мама, не надо выбрасывать мясо! Елена меня выбрала!

— Кто тебе сказал, сынок?

— Камбер, — говорю, — стрелял!

— Да он может и подшутить, сынок. Рано радуешься.

Пока мы говорили, наш двор наполнился людьми. Камбер опять принялся стрелять. Залаяли собаки во всем селе. Люди вошли в дом, развернули подарок Елены, переданный в знак ее согласия. Покрывало, шитое ее руками, а на нем — золотой — знак, что она теперь моя. Мама вроде бы и рада, но спрятала лицо в ладошки и выбежала. Я за ней, туда-сюда, — нашел в сестренкиной комнате. Плачет, но на этот раз со слезами. А я — ребенок же еще — уронил голову ей на колени.

— Сыночек, миленький, — запричитала она. — Сестру твою украл Камбер, не нагулялась, не нарадовалась, и тебя в неволю шестнадцати лет отдаем. Ты когда родился, мы с твоим отцом слово дали, пока армию не отслужишь, не женить тебя, а вот ведь как получилось. Если есть бог, пусть в ад нас отправит.

Мать еще не кончила причитать, пришла сестренка и тоже запричитала:

— Братик, миленький, и тебе на роду было написано…

Помолвка была или отпевание, я не мог понять. Слышим внизу грохот. Спускаемся, и что же? Чумак пришел и — ни здрасьте, ни поздравляю — кричит угрожающе:

— Деньги мои требую прямо сейчас и с процентами!

Вышел Камбер:

— Слушай, Чумак! Если ты пришел, чтобы праздник испортить, выметайся. Вернут тебе деньги. Ты думаешь, зачем мы сосватали такую крепкую девку? Чтоб работала и долг выплачивала.

Чумак, как напуганный зверь, поджал хвост и скрылся. Я прямо влюбился в Камбера. Простил ему все наши обиды из-за сестренки. Снова стали поднимать шумные тосты, но ссора все-таки убавила радости. На следующее утро двор заполонили женщины. Пришли посмотреть подарок Елены. Я пыжился, угощал всех вином из глиняного черпака. Слушая похвалы Елениному рукоделию, я чувствовал, как тело наливается: и я расту как на дрожжах.

Чумак исчез, и отец снова взялся жевать табак. Отпустил бороду, как тердемский поп, и мы поняли, что озабочен. Заботы заели. О долге ли думать, о свадьбе ли, или о том, как добыть разрешение на венчание?

А если свадьба не состоится в ближайшие пятнадцать дней, поползут слухи: почему да отчего? — а про меня кто слово доброе может сказать Елене, я как младший брат мужа рядом с ней.

В пятницу сватов заслали, в воскресенье вечером я должен был проводить ее к колодцу. Смотрю в окно, все идут туда, а обратно никто не возвращается. Понимаю, что все ждут, чтобы посмотреть, насколько я ниже Елены. И действительно, как только мы, появились, все повернулись к нам. Хоть сквозь землю проваливайся.

Елена идет осторожно, ведра пустые, но не покачнутся, направляемые ее мягким шагом. Жак по ковру ступает. Подходим. Поздоровались, как положено. Елена ловко стала наливать ведра. Она всегда так делала, но я не знал. Мала кто из девушек умеет на деревянном крюке воду из колодца поднимать — повернется защелка, и летит ведро на дно колодца. Елена дважды с трехметровой глубины воду поднимала. Я чувствовал, как мне завидуют взрослые парни, а чернявый Митю сказал:

— Ха-ха, посмотрим, щенок, как тебе достанется.

Хорошо, что Елена не слышала, а то бы выпрямила крюк о его рожу. Если я тебе скажу, что она успела наполнить пятьдесят ведер, то на самом деле было сто. Разогнула спину. На лбу серебристая испарина, а щеки румяные, будто кто щипал. Она взяла коромысло, зацепила ведра и легко подняла на плечо. Только пастушка Яневица, та, что победила, когда я родился, могла так. Мы пошли. Я петухом вышагиваю рядом. Приятно мне, хоть и весом был, как ее ведра. А сам думаю: «Вот бы мама меня увидела, порадовалась бы, а то все плачет». Дошли мы до Митрева переулка. Один ее ботинок застрял в грязи. Не опуская коромысла, она наклонилась, вынула ботинок из грязи, наклонилась еще раз, сняла с ноги второй и пошла босиком. Я начал понимать, почему меня мама при жизни отпевала. Ноги у меня были обмотаны в три ряда онучами и все равно закоченели от холода. Мамочка, милая, да это же не девушка, это великанша. Я не знал, какому богу молиться, что мне она досталась. Как я ни старался пройти лужу у плетня, опираясь на палку, чтоб не испачкаться, все же плюхнулся, да так, что и ее обрызгал с ног до головы. И если бы я не был ее женихом, сняла бы она коромысло да так бы надавала, что и живого бы места не осталось. Кто знает почему, но она добродушно улыбнулась и сказала:

— Ладно, ничего, Янко. Спрячу платье в сундук как есть, грязное, чтоб, когда дети вырастут, мы им могли рассказать, как их мать еще невестой как-то зимой шла босиком, а их отец окатил ее грязью.

От радости рот у меня растянулся до ушей, но я подумал про себя: «С этой женщиной шутки плохи. Детей от меня потребует, а как их делают-то?»

Входим в дом. Взгляд ее матери падает на мои забрызганные штаны.

— Вот так жених, — говорит, — ты жених или дитя малое? Не за что было тебе и яичницу готовить.

Лучше бы она пощечину мне дала, чем эти слова мне от нее слышать.

— Мама, ты же знаешь, — вступилась Елена, — по нашим переулкам человек когда идет, даже если летать умеет, все равно перепачкается.

«Ты смотри, — подумал я, — она ведь добрая, а я ее боялся». Мать накрыла на стол. Я решил помыть руки, она смеется:

— Елена, полей ему из кувшина, пусть помоет свои купеческие руки. У них учителя живут, так вот и он по-городскому.

Елена мне поливает, а мне взвыть хочется от ледяной воды. Но мать мне так наказала, чтобы я помыл руки, прежде чем садиться за стол, и чтобы на еду не набрасывался. Сели мы за стол. Елена подала мне на колени полотенце, а мать и говорит ей:

— Дочка, зачем же на грязь да полотенце?! — Снова пустила шпильку. Я поклевал, поклевал и оставил ложку.

— Ешь, ешь, зятек, голод в работе не помощник.

— Ну, молодые, приготовила я вам комнату, идите поговорите о свадьбе.

Ясно, решил, старуха нашу сторону держит. Сердце у меня в горле застучало. Иду я в комнату, а ноги у меня подкашиваются, как у гусенка, который учится траву щипать. Вошли. Елена выскочила, вернулась с какой-то пряжей и сунула мне ее в руки, чтобы я держал, а она стала ее в клубок сматывать. Смотала один клубок, взялась за другой. Я и говорю: