Значит, вы думаете, что он сдюжит? — так спросил его Палек, ему было отчего беспокоиться. Ванна! Вещи! Бар! Все конфискуют. В уплату долга.
Клокман посмотрел на часы, которые висели над буфетной стойкой: черные цифры. Круглый циферблат. — Время еще есть.
Когда в ресторан заходил очередной посетитель, раздавалось приглушенное и ненавязчивое трезвучие.
Да — у Палека вставные зубы! — Клокман закурил. — Как он сразу не заметил, что у него вырывался шепелявый свист из пасти! Когда он говорил. Сквозь щели между зубами.
За буфетной стойкой проплыла стая акул.
Эти, по крайней мере, были хорошо одеты!
Автоматические двери в магазине беспошлинной торговли издавали такой же свистящий звук: тихонько фукали пылью.
По большому счету, стоило ли вести дневник? При такой-то жизни? — Записная книжка, раскрытая, неисписанная, валялась на полу в огромном зале.
Завтра было все то же. Весла разбиты. Крылья сломаны.
За пирамидами из булочек возилась служащая в белой пилотке.
Коммивояжеры у стойки. Журчание.
У края стойки фонтан содовой — море. Огромная толща воды! Она сверкала, как деньги.
Сквозь стеклянные стены ресторана ему открывался вид на мебельные пейзажи, кровати и торшеры, бирки с ценами.
Какой-то посетитель вылез из кровати.
Снова призраки.
Просто тут воздух слишком мглистый!
Он подумал о своем номере в отеле. О своем дневнике.
Светила ли ночью луна? Заглядывала к нему в окно? — Вряд ли.
Может быть, луна — это он сам? — Его знобило. Он ощущал какой-то холод внутри — это была отвесная ледяная скала.
Прямо Маттерхорн. В ресторане самообслуживания! Шарики мороженого.
Скала была вся в трещинах.
Тут от нее откололся громадный выступ. Он медленно обрушился: шлеп.
В проломе показалось дымящееся багровое, золотистое отверстие. — Потроха?
Он увидел драгоценности. Золото. Оно струилось.
Там в пропасти было золотое дно. Счастливая гавань. Пристанище. — Берег.
Луна и вечерние звезды!
Я отправлю телеграмму в свое агентство, так он сказал, они устроят все, что нужно: церемонию награждения чемпиона мира, пресс-конференцию, телешоу. Нам это не впервой.
Показатели должны ползти вверх, сказал Палек, главное — цифры.
Цифры! — Звезды.
Братские могилы.
Кровати.
Косым дождем посыпались одноразовые бритвы.
Брызнула вода! Целое море! В ресторане самообслуживания!
Эй вы, шляпы долой!
А им хоть бы что — этим сволочам.
Ты заработаешь свои деньги, если с рекордом все получится! Я за ценой не постою.
Ему снова явилась фрау Кац. Во всей красе. В чем мать родила.
В чулках!
Ради этого стоит жить, приятель.
Надо все-таки вести дневник.
Наверное.
На черный день.
Чтоб развеселиться!
Чтоб приободриться!
Полистаешь немного. Усмехнешься. Улыбнешься.
Вдали за окном поток машин струился по шоссе. Того и гляди, выйдет из берегов. — Автомобили на площадке. Флаги. — За ними раскачивались на ветру верхушки деревьев.
Рекорд! Это был рекорд. Два огромных бритвенных станка, рукоятки которых утолщались книзу, — впрочем, опишем вкратце обстановку: в зале был аншлаг, все места в партере, на трибунах и галереях были заняты. Зрители нахохлились, как воронье в сумерках, слившись в темную массу, наподобие мелкой осыпи на горных склонах. Внизу все клокотало: густая, зернистая лопающаяся лава.
Славные люди! Деревенские лица — Клокман остановился у края галерки и посмотрел вниз — можно подумать, что они только вчера приехали в город из своих деревень. Коровник! Жалкая скотина! Надувательство!
В зале стояла веселая буколическая толчея.
Только зрители, сидевшие так высоко, что их голосов не было слышно, походили на мертвых птиц.
А впереди, как и положено, прямо перед подиумом, стоял хозяин всего этого — Палек, не высказывая особого восторга, ссутулившись, засунув руки в карманы, насупившись, серый, как войлок.
А вот и подиум: в облаке яркого света! Батареи мощных прожекторов! Широкое слепящее пространство, обращенное к публике, распахнутое ей навстречу.
А на нем главные действующие лица! — Тут арбитр, засучив рукава, с важным видом подсчитывал на калькуляторе набранные баллы. Время от времени он отхлебывал пиво из бутылки. — Там еще один субъект, — Клокман видел его впервые, — тощий, невзрачный мужичок с наслаждением и азартом орал в микрофон, оглашая рекордные баллы.
— Этот тоже бывший полицейский? — спросил потом Клокман у Палека.
— Насколько мне известно, да, — ответил тот, — он подметал полицейский участок после работы. Работящий парень.
И, наконец, сам герой! Вместо лица мясной фарш; бадья, по которой стекал гуляш. И брызги крови. — В щеке у него протерлась дыра, в которой проглядывал язык.
Но главное — пена! Кровь тонкими ручейками струилась по горам мыльной пены, в которой герой увяз по самые бедра. Клубника со взбитыми сливками.
Гуляш! Вокруг его головы, превратившейся в кусок фарша, дрожала слоистая, темно-оранжевая с розовым отливом пелена, наполненная ярким мельканием. Это поблескивали одноразовые бритвы.
Бедняга скреб ими себе лицо. Клокман стал протискиваться вперед.
Он пробирался в толпе, наступая на сотни свиных копыт, распихивая тысячи выпученных животов. Дети на груди у матерей! Домашние животные. Нейлоновые сумки.
За порядком уже никто не следил.
Палек поздоровался с ним не слишком любезно. По нему было заметно, что в душе у него боролись два чувства: возбуждение в предвкушении скорого триумфа и раздражение, которое вызывал у него Клокман. Фрау Кац здесь не было. Куда подевался Вагнер? — Но не такой Палек был человек, чтобы позабыть о главном.
— Все идет как надо, — сказал он.
Когда мы объявили о рекорде, мы немного опередили события. Хотя наш король бритья действительно набрал немало и даже очень много, невероятно много баллов — что-то около четырехсот, — но до рекорда еще не дотягивал. Для рекорда не хватало самой малости. До него было, как говорится, рукой подать.
Брызги гуляша угодили в Палека.
Жена героя тоже была здесь — пухлая, неряшливая особа с двумя детьми на руках.
Из груди у нее вырывался душераздирающий вой.
Коротышка огласил баллы: триста девяносто девять! Прежний рекордсмен набрал четыреста три балла.
Мальчики в спортивных трусах, стоявшие за подиумом, взметнули две огромные бритвы; рукоятки у них были толстые как колонны; сверху крепились перекладины с короткими черными лезвиями.
— Во времена моей юности, — мечтательно заговорил Палек.
Клокман подумал о своем гонораре. — Так уж заведено: чем сильнее рискует наемный работник, тем быстрее он осваивается в игре. Ни о какой потере невинности речи не идет.
— Четыреста один!
Толпа притихла, затаила дыхание.
Палек подал знак жене главного героя, чтобы она угомонилась. Он напрягся в ожидании.
— Четыреста два!
Герой выписывал бритвой беспорядочные зигзаги на своем изувеченном лице.
Прошла целая вечность, еще немного — еще.
— Четыреста три!
И тут свершилось: четыреста четыре! Ликующий крик из сотен тысяч глоток!
Палек просиял. Искры неподдельной радости, чистого безумия брызнули из всех расщелин на его лице. Он вскинул свои ужасные руки.
В тот же миг жена героя, позабыв о приличиях, вцепилась в мужа: она умоляла! — Он взревел! И хотя его рев утонул в поднявшемся гвалте, мыто его расслышали. Мы воззвали к нему: смотри, не забывайся — не теряй голову!
Мы серьезно. — Стой!
Не останавливается!
Он подпрыгнул, чтобы лучше было видно.
Клокман уже был на сцене.
— Четыреста пять!
Гигантские бритвы взмыли вверх.
Казалось, герой уже не понимал, где он находится. Он брился. Гуляш струился потоками. Сейчас он уже напоминал подливку для макарон с маслом и сыром. Крошево. Помои.
Теперь Клокману полагалось спросить претендента, желает ли он продолжить. Таков был регламент.
— Желаете ли вы продолжить? — обратился он к герою, который шатался, увязнув в мыльной пене.
— Осторожно, — сказал арбитр, служба в полиции его кое-чему научила.
Медленно, очень медленно герой повернулся лицом к Клокману: поднял глаза! Медленно. — И, разразившись ругательствами, — такого от него никто не ожидал! — двинулся на Клокмана.
С бритвой в руке!
С кулаками!
Совсем спятил! — На кол этого типа! Вяжите его! — надрывался жирный полицейский в отставке.
Гном-конферансье бросился наутек.
Полицейский указал на огромную бритву.
— Отпускаю ему грехи! — это был возглас Палека! Он перекричал всех! Толпу! Сотни! Тысячи! Их вопли.
— Отпускаю ему грехи!
Перед подиумом распахнулись скрытые до времени люки, люди покатились вниз по вздыбившемуся полу — какая-то свалка! — и священники в развевающихся сутанах устремились из своих покоев к свету.
