Батюшка смотрит в сторону, шмыгает носом.
— Апельсиновой корочкой пахнет, — говорит он.
— Это «Герлен», духи такие, я купила в Шереметьеве, приехала однажды слишком рано, ходила-ходила…
Батюшка поворачивает голову, теперь он смотрит на Рындину сияющими ласковыми глазами, таким взглядом, под которым можно исцелять больных — и руки-ноги бы обратно прирастали, столько нежности в этом взгляде.
— Там такой магазинчик, направо, после газетных ларьков… — продолжает Рындина, но и ее некрасивое, нервное, словно сделанное из одних острых углов лицо милеет и расцветает прямо на глазах.
Батюшка берет ее за руку, целует:
— Дорогая моя, дорогая…
Рындина не знает, что делать со жвачкой во рту — выплюнуть вовсе или запихнуть подальше за щеку.
— Милая, дорогая моя…
Целует колени, ноги.
Рындина несет пургу про дьюти-фри, батюшка принимается раздевать Рындину и набрасывается на нее со всей своей лютой мужской тоской, прикрытой благочестивым браком.
Разговор о судьбах Родины прекращается.
29. Машина с мигалкой едет по городу. За спиной водителя — Шура-гибрид. Прижимает к себе кота, целует. Кот почти бездыханен.
— Счас доктор посмотрит Степу, доктор полечит, Степа выздоровеет, — шепчет бедняга Шура в котовьи ушки.
Охранник Шуры подавляет вздох.
30. Рындина и батюшка лежат рядом. Обоим немножко неловко.
У Рындиной звонит мобильный.
— Где-где? Рядом с моим домом? А откуда вы знаете, где мой дом? Кто вас, вообще… Ладно, ждите, буду через пятнадцать минут.
31. В кондитерской Рындина и парень лет двадцати трех. На столике лежит небольшой квадратный сверточек, обернутый газетой и обклеенный скотчем.
Парень веселый. Один зуб родной, другой золотой, третьего нет… Руки в татуировках. С удовольствием ест большую красивую порцию мороженого, обильно политого шоколадным сиропом.
— Мы Николая Макаровича сильно уважали. Он ведь музей затопленных земель устроил, все сам. Против черных ныряльщиков боролся. А как бороться-то? У меня дед в землячестве затопленных состоял. Тоже все собирал. Он вообще учителем был, дед. Когда вас по телевизору увидал, с Николаем Макаровичем, сразу решил вам эти записи переправить. А сам пошел в Бобровку на похороны, выпил, обратно шел, притомился и замерз… Он за мамкой своей записывал, тоже историю уважал, края наши… Чтобы знали, чтобы не забывать… После деда я и решил вам это отдать, так надежнее. Я билет на автобус до Москвы на восьмое взял, а шестого с пацанами пошли на танцы в Козловку, там эти, с Грибовки, ну мы как начали их метелить… Один возьми да и кердыкнись. Потом уж, в СИЗО, и на зоне тоже, я все в толк взять не мог — ну и на фига я его так? Танцы, блин, положено, чтобы отметелить кого… Да я вообще против него ничего не имел… Танцы, блин… Четыре, блин, года, как этот, а потом по удо… Боялся, пропадут записи-то… Вроде в целости, довез…
— Ты как сам-то дальше жить собираешься? — спрашивает Рындина.
— Да как все. Дома буду. На тракториста выучусь. Женюсь. Сопьюсь. Подохну…
Смеется и встает, берет ветровку. Светловолосый, высокий. Настоящий добрый молодец, богатырь, только без зубов и в татуировках.
— Эх, Москва, Москва… Приехать бы с деньгами, в казино сходить…
32. Машина с мигалкой.
Шура-гибрид держит на коленях труп кота, упакованный в черный пакетик. Шура украдкой глотает слезы. Вытирает ладонью розовые гладкие щеки.
Шура стесняется водителя и охранника.
Охранник молча протягивает ему пачку бумажных платочков.
На своем участке Шура хоронит кота, кладет на могилку его игрушки.
33. Рындина возвращается в квартиру.
Из ванной выходит батюшка, завернутый в полотенце.
Рындина и батюшка смотрят друг на друга.
— Иди, милый, куда-нибудь, — максимально ласково говорит Рындина. — На исповедь, а потом в монастырь…
— Хочешь, я все брошу? — шепчет он. — Поедем туда, где трудно… Будем работать…
Рындина принимается распечатывать сверток, торопливо рвет газету, пытается отлепить старую изоленту…
— Это что? — Батюшка берет у нее из рук сверток, находит ножницы, аккуратно разрезает упаковку.
— Там материалы по затоплению, какие-то записи, записная книжка, дневник, не знаю…
— Как же ты берешь у незнакомых людей неизвестно что? А если там бомба?
— Оставь…
Батюшка и Рындина разворачивают газету. На свет появляется полосатая картонная коробка, футляр для магнитофонной катушки. На коробке надписи:
«Районная конференция» — зачеркнуто,
«Выпускной 74» — зачеркнуто,
«Машина времени» — зачеркнуто,
«Мама 84» — не зачеркнуто, в скобках рядом — 1919.
Рындина осторожно вынимает катушку. Держит в ладонях.
— Яблочник, — говорит Рындина. — У него катушечный магнитофон. Надо к Яблочнику.
Она начинает собираться.
Батюшка останавливает ее:
— Надо сначала череп похоронить. Это важно.
34. Квартира Пирогова.
Тесно от книг и виниловых пластинок.
Тут время словно остановилось — родители Пирогова, типичные шестидесятники, портрет Хемингуэя в свитере на стене, гитара.
Их фотография в молодости — папа с бородой, мама с длинными волосами, а-ля Джоан Баэз. Они совсем не изменились, только стали старые. На столе винегрет и селедка. Водка. Бутылка виски нетронутая. Звучат песни Визбора. Они уже хорошо посидели и выпили. Душевно.
Папа любит огород. Говорит, какие саженцы привезет в будущем году, чтобы посадить в саду у сына в Нью-Джерси.
Пирогов ходит по комнате.
— Мам, у тебя очень много лишних книг. Тут надо как-то их перебрать, место освободить… Вот это, это… А это что? Справочник лекарственных препаратов за семьдесят первый год… Нет, мама, ну это точно надо выбросить. Такими препаратами уже не пользуются, их просто нет в природе. Зачем тогда этот справочник?
Он небрежно бросает книгу на пол.
— Ты что, с ума сошел? — ужасается мама. — Подними книгу быстро.
— Это книга, понимаешь, кни-га?! — подхватывает отец. — Совсем одичал. Нелюдь. Выродок американский…
Без крика, очень спокойно.
— Совки сумасшедшие, — так же спокойно говорит Пирогов. — Да пошли вы… Не приеду больше. И Лизу не привезу.
У Пирогова звонит его замученный мобильный.
— Да? Ну да… Давайте. Еду.
Родители смотрят на него.
— Череп надо закопать, — объясняет он. — Это быстро.
Пирогов выходит.
Родители тревожно переглядываются.
— Он влез в какой-то черный бизнес, — догадывается мама.
— Сама всю жизнь мечтала, чтобы он в Америке устроился, выпихнула, можно сказать, парня с Родины, — корит папа.
— Мало тебя на Родине за длинные волосы в ментовках били, патриот, — шипит в ответ мама.
Заскорузлая ненависть — основа крепкой семьи.
35. Шура-гибрид кладет в рюкзачок ножи и веревки. Выходит по тропиночке за калитку. Смотрит по сторонам.
Впереди у соседней калитки маячит девочка, выбирает камешки покрасивее из кучи гранитной крошки.
Шура подходит к девочке. Смотрит на нее.
На солнце просвечивают ее оттопыренные розовые уши с сережками.
— Ну что? — говорит Шура. — Пошли чинить тарзанку?
— Ой, пошлите!
Шура и девочка идут по замусоренному, умирающему лесу. На усыпанной хвоей дороге еловые корни норовят подставить подножку.
— Когда я был маленький, я верил, что из-под хвои мертвецы вылезают. Так девчонки говорили.
Девочка смеется, не верит.
Шура забирает с дороги правее, по заячьей капусте и мху шагает в заросли сныти, в бурелом, перемешанный с металлоломом.
— Тарзанка там, — поправляет девочка, машет рукой в другую сторону.
— Пошли, ручей покажу, — говорит Шура.
В овраге шумит ручей. Кругом заросли. Девочка радуется воде, брызгается. Шура разводит костер. Разговаривает.
— Я в детстве сюда плакать приходил. Со мной никто дружить не хотел. А я все ждал, что вырасту. Что по-другому все будет. Ты пойми меня правильно, девочка. Я хороший. Честный. Родину люблю. Но кому какая разница, что у меня нежное, верное сердце, если сердце мое находится под пиджаком пятьдесят восьмого размера?
— Нет, а вот моя мама пользуется сенсационной диетой «три минус пять», — щебечет в ответ девочка.
— У меня тоже мама была, — продолжает Шура. — Мама любила кошек. Умерла. Знаешь отчего? От меня невеста перед свадьбой ушла. И потом еще всем рассказывала, что со мной половая жизнь ненасыщенная.
Девочка хихикает, а Шуре не смешно.
— Мама умерла. Остался Степа. Мамин кот. Единственный друг. Никогда не будет советовать диету. Не спросит про личную жизнь. И ему не нужна протекция, господдержка, госзаказы, ничего ему от меня не надо. И пахнет теплой шерсткой. Мягкий, смешной Степа. Но Степа умер. Стал длинным и твердым, понимаешь, девочка. — Шура достает из рюкзачка ножи и веревки. Девочка обращает внимание на ножи. — Умер от острой сердечной недостаточности. Он был старый. Ему нельзя было нервничать.
