— Я-то? Я, парень, крепко сел. Сто вторую шьют, а я хочу на сто восьмую перейти…
Вон оно что! Гляжу на него, молчу — ай да «Крючков»!
— У меня третья ходка, первая — малолетка, вторая — только права получил — наезд, унюхали, а тут… Давай еще сигарету…
Курим.
— Квартиру получил, однокомнатную, в парке — порядок, пять лет кручу баранку. Надоело одному, сам понимаешь, башли, летят, привел бабу… Да нормальная баба, все, как говорится, при ней, зарегистрировались, прописал. А у нее до меня мужик. Был и ладно, у кого чего было, тоже намыкалась — лимита. Я предупредил: если что — убью. В поликлинике, медсестрой, а там главврач — старый пес, лет пятьдесят, не знаю чего у них, может, она боялась — уволит. У меня смена ночная, а тут выхожу, напарник разбил машину, у нас получка, посидели с ребятами, иду домой, тортик прихватил, она у меня сладенькое любит. Открываю дверь — сидят! Коньяк, то-другое и постель разобрана. Они мне, видишь, прямое вешают, с умыслом, а на что он мне, я ей обещал. Он зеленый стал… Да не глядел я на него! Выпьем, говорит, разгонную, и мимо фужера льет на стол… Если б он смолчал, я б его пальцем не тронул — не надо мне! — а тут затрясло…
— Понятно, — говорю.
— Как не понятно! Я ж не знал, что у него сердце, еще что, я его раз ударил по шее, ребром, правда. Ногой добавил… Да он живой был, я видел, слыхал — захрипел. Еще три часа жил — она свидетель, я-то сразу ушел. От сердца умер. А теперь десять лет — мои, а вернусь — куда? Она десять раз замуж сходит в моей-то. хате. А ты говоришь, Крючков…
— Тебе адвокат нужен хороший, тут психология,— говорю я.
— Это я сам знаю, но хорошему надо деньги хорошие, а где у меня? Теперь другое, я на черную пойду, понял? На строгач, лесоповал — не вытянуть, у меня одна надежда — туберкулез косить, был когда-то, я потому соскочил с малолетки. Врачу задолбил, теперь флюрографию пройти и… Вот и курю, не вынимаю — может, треснет чего надо… Ты говоришь, неделю сидел, а я четыре дня, хватило, все-все надумал…
Вот и мне подарили неделю на то ж самое, они для своего — сразу задавить, а Он для Своего — подумать кто я и зачем все…
«Раздевайся, — пожилой мент, в усах,— ремень, шнурки вынимай… Ишь снарядился, или знал, что у нас не баня?.. А это что — снимай!» Вот она первая сдача, первая, она и другие потянет — нельзя! «Не я надевал, не мне снимать», — и шеей чувствую митин шнурок. Он внимательно глядит на меня, спокойный мужик, мы вдвоем. «Тогда очки». Снимаю очки. И он мне через голову, аккуратненько, не задел даже. «Распишись: часы, крест желтого металла… Что у тебя еще? — Двадцать пять рублей. — Ну, если сказал, запишем…» Вон как, а надо б знать, пронес бы — мои, на шмоне отобрали б — и в карточку, два с половиной ларька — знать бы! «Сигареты, спички оставь, смотри, чтоб чисто, не сорить…»
Просторная моя первая хата. Узкое пространство возле двери и сплошные нары, вытертые до блеска, отлакированные — сколько тут перележало! Свет тусклый, не почитать — а что читать, и очки не отдал. Наощупь. На стенах корявая «шуба» — набросали известку, современный интерьер! Под потолком забитое окно, холодно. и первое что делаю — сооружаю крест из спичек, втискиваю в «шубу» у изголовья, пристраиваю. Ночь уже, помолиться — и спать! «Господи, благодарю Тебя, я один — один!» И Он накрывает меня, и Она со мной — Матерь Божия, и такая тихая ночь опускается, такое умиление и благодать…
За всю жизнь не было такой недели, только Господь Бог и я, и вся жизнь передо мной, год за годом, и нет случайностей, как стройно все завязывалось, каждая встреча тянула следующую, всякое слово и всякий шаг отыгрывались, и в какое ничто тянули возможности, от которых что-то, но спасало…
День третий — прокурор, обвинение, набор знакомых нелепостей: «Подпишите»… Да я и думать забыл о прокуроре, в первый час все решил! «Ничего я подписывать не стану. — Ваше право, теперь свободны, хотите говорите, хотите — врите, хотите— молчите, но будет хуже.— Это я и без вас знаю.— Кто ж научил? — Вы и учили всю мою жизнь, не забыть, потому и свободен, верно говорите, а как вы станете ходить с моим обвинением в портфеле, в душе, жизнь у каждого одна…» Не вижу без очков, но какой-то он тихий, ненавязчивый — или мне и тут повезло? «У вас племянник родился два дня назад.— В тот самый день? — Не знаю, мне сообщили.— Спасибо, — говорю, — за это спасибо! Вы б сразу сказали, начали б с этого, я б все подписал! — Сейчас подпишите.— Сейчас не стану, завязал, когда-то вернусь, верно? Мне в глаза племяннику глядеть, да ведь и он мне в глаза посмотрит.— Ваше дело».
И еше четыре дня — один, один! Как хорошо, Господи, благодарю Тебя, Господи, благодарю за все… А за дверью — крики, бабий визг, топот… «Ты что меня руками трогаешь? Ты знаешь я кто?.. — Счас и ты узнаешь.— Руку, руку сломаешь!..» Сопенье, возня, хруст, с грохотом валится за стеной, гремит дверь… «Большевики не сдаются!.. Это есть наш последний, и…» Час, другой, голос тише, слабей… «Развяжи, сука!.. Руки испортишь, мне работать!.. Ноги, ноги свело!.. Мама!.. «А за другой стеной весь день базар, хохот, разговоры, крики: «Курить, командир!..»
Наконец — «Выходи!» За столом конвой — двое в тулупах. Мороз! И нас двое —еще один мятый. «А что у него с рукой, откуда повязка?» — «Не знаю», — говорит мент. «Дома порезал», — говорит мятый. «Справка, — говорит конвой.— Нет?» Встают — здоровые, в тулупах: «Без справки — не повезем». Ушли. И нас обратно, по хатам. Еще один день — мой! И снова — «Выходи!» Из соседней камеры — толпа. «Очки отдайте! — И так хорош.— Без очков — не поеду! — Да отдай ему…» Без очков было лучше, теперь все вижу: с ними ехать? Обросшие, корявые, грязные, из котла… Да ведь и я такой же— за неделю! Воронок вплотную к дверям, только вдохнул мороза со снежком, а там уже сидят, набили, двинулись — и по всему городу, по судам, по райотделам, и решетку не отодвинуть, а все набивают, набивают… «Есть закурить? — Есть…» На чьи-то колени, на мои еще кто-то… «Пожевать не найдешь, с утра в суде…» — молодой, голова бритая, спокойный, один сидит, вольно, никто не претендует.— «Картошка вареная. — Картошка! Где ж ты ее сварил? — Из дома.— Не откажусь». И еще один тянет грязную лапу. «Все», — говорю… Сдавили, валимся туда-сюда. «Ты не из прокуратуры — очки?» — глаза злые, за картошку надулся, что не дал. «Пошел ты на…» — говорю. Тихо в воронке, только встряхивает. Бритая голова глядит на меня, мол чит. Потом берет за полу куртки: «Ты, мужик, видать, впервой, запомни и не забывай: здесь такое не полагается, попадешь в непонятное». Запомню. Не забуду…
— ..это первое, понял? Сперва осмотрись, торопиться нам теперь — куда? Это я тебе, Лёха, а то у вас, у книголюбов, спешка, а там так влипнешь, не отмоешься. Это тебе не участковый. Ни к кому первый не лезь, в их дела не встревай, будет место — сами дадут, не проси, а нет — матрас на пол, сиди тихонько, приглядывайся — сечешь? Чай предложат или что — нет, мол, мотор барахлит — понял? Им только зацепить! Загонят под щконку — слух по всей тюрьме, хоть и не было ничего, не оправдаешься. А если особо настырный — бей первый, не жди, они это понимают, да у тебя другого хода нету…
Такая тоска у Лёхи в глазах, а Крючков давит и давит.
— А ты, — это мне, — уши не развешивай, лапшегоны, ни одному слову не верь, здесь никто правды не скажет, слушай, а сам про себя мотай —он выкупится. Не сегодня, завтра выкупится, на вранье поймаешь — куда он денется? И учти, запомни: в каждой хате — кумовской, это точно, хорошо, один, а на общаке их полно, да и на спецу, они один другого жрут — кумовские, им обязательно спровадить лишнего — он и на него стучит, а тут вся игра, а у тебя точно свой будет, я тебя вижу, понял, мне говорить не надо — кто ты такой видать!..
Открылась дверь — еще одного втолкнули: здоровый, длинный, с мешком, ни на кого не глядит, а сразу усмотрел место, сел, мешок кинул в ноги.
— Птица, — говорит Крючков.— Слышь, земляк, покурим?
— Свои кури, — длинный и не посмотрел на него.
