…В этот пылающий солнечным жаром день над Москвой собиралась гроза. Марина сняла жакет и перекинула его через спинку садового дивана. Берзин, рассказывая, положил локти на колени и разглядывал свои пальцы, словно на них была записана вся эта повесть.
В предгрозовой тишине, какая бывает даже в большом городе, липы бессильно свесили над ними пыльные свои листья. Берзин рассказывал не спеша, не оглядываясь на Марину.
Павлушка Берзин и Петька Обманов подружились на школьной скамейке. Школа стояла на краю поселка, сразу за ней начиналась тайга, а вокруг из бурого мха торчали пни с золотым бисером смолы на свежих срезах.
Школу только что отстроили, в классах остро пахло сохнущей древесиной и свежей смолой. Кругом важно шумела тайга. Сейчас там строится огромный бумажный комбинат и город, и, наверно, старые почерневшие домишки подслеповато и испуганно взирают на праздник новой жизни.
— Так, значит, у него отец жив? — задумчиво спросила Марина. — Даже Катя об этом не знает…
— Я думаю, Петр и сам не знает, жив его отец или нет. Он замечательно это умеет делать — не знать того, что невыгодно. Впрочем, сам Обманов-старший учил сына мудреному искусству жить. Драл он Петьку нещадно. Чаще всего вицей — прут березовый, перекрученный. Плоты им связывали. Драл и приговаривал: «А мы хитрована — раз, а мы хитрована — два! Хитруй, хитрован, да не попадайся». От вицы занозы оставались, я их из Петькиного зада множество повынимал. Он не плакал, а только всхлипывал и, посапывая, грозился: «Я тебя, лешак, дай срок, обману так обману».
Отец похаживал по избе на кривых ногах и удовлетворенно хохотал, встряхивая волосатой башкой:
— Ага. Дошло. Вица-матушка, хотя и по заднице бьет, а ума в башку прибавляет.
Потом останавливался возле лавки, наблюдая, как дружок Павлушка врачует сыновьи поротые ягодицы и умилялся:
— А то, что вы в дружбе живете, — это хорошо. Это главное. Держитесь друг за дружку, ребята, не выдавайте один другого. Эх вы, мальцы-огольцы. Подрастайте — ума набирайте.
И он тут же, у жесткого ложа высеченного сына, щедро рассыпал зерна своей мудрости:
— Чужого не бери, однако рот не разевай, что закон не запрещает, хватай: это — твое. Сверх сил не бери, а видишь себе по силе — держи. И с людьми обращение знай. Не груби. Лаской да уговором действуй. Видишь, человек сильнее тебя — не отступай. Приглядись к этому человеку, походи вокруг, да все с почтением и приятным разговором. Тут он сам в своей силе прореху обнаружит. Вот и пользуйся. У самого умного человека дурости тоже достаточно.
Увлеченный собственным красноречием, он подсаживался к сыну и, тормоша его, быстро и внушительно говорил:
— Умного не бойся — он весь на виду; опасайся дурака, он под умного всегда рядится: дурость-то не всякому охота показывать. Ты на него понадеешься как на умного, а он-то и подведет. Кроме всего, в каждом человеке два качества: у дурака ум есть, а в умном — дурость, в добром — жадность, а в скупом — доброта. Вот за это второе вещество и берись. С этого конца и начинай его жрать — никогда не подавишься.
По-видимому, сам он умело пользовался чужой глупостью. Организовав артель лесорубов, он заключал с различными организациями договора на поставку древесины. За короткое время ему удалось построить себе дом и завести хозяйство, которое целиком лежало на жене, здоровой, широкозадой бабе, такой тихой и безответной, что Павлушка Берзин даже не слыхал ее голоса, хотя большую часть своего досуга проводил в обмановском доме.
Сам Обманов дома бывал редко. Недалеко от деревеньки Край-бора построил он себе избушку, где и жил целыми месяцами. На время каникул он брал к себе сына и его друга. За лето ребята дичали в тайге так, что, возвратясь в школу, долго не могли привыкнуть к порядку.
Павел, более подвижной и сообразительный, входил в норму скорее чем Петр, который вообще на учебу был туповат, но как-то всегда умел вывернуться. Эта способность сына умиляла отца.
Сам Обманов не брезговал мелким жульничеством. Любил зажать копейку при расчете с артелью. Поговаривали, что и его дом, и хозяйство построены именно из этих копеек. Но сколько вору ни воровать, а бывать ему битым. Наверное, уж на очень крупную копейку позарился Петр Обманов. Лесорубы затаили злобу. Они не грозили ему, эти молчаливые, хмуроватые мужики. Соблюдая глухой закон тайги, они подпилили лесину и в подходящий момент уронили ее на подрядчика.
Придя в себя, Петр Обманов услыхал как те же мужики, бережно выпрастывая его изломанное тело из-под могучих ветвей сосны, громко недоумевали — Да какой же лешак сунул тебя, Петра Трофимович, под ее, окаянную?
И он тоже в тон им хрипел, выплевывая пузырьки кровавой слюны:
— Ох, ребятка, кто не грешен…
— Ну, помни же, — втолковывали лесорубы, — в артели виноватых не бывает.
И дружно, если кто из несших оступался на кочке, орали:
— Гляди под ноги, черт, человека несешь!
Приехал участковый милиционер. Началось следствие. Петр Обманов, свистя грудью, сказал:
— Виноватых не ищи, сам знаешь — тайга и умного научит. Сослепу я туда сунулся, я и виноват сам себе.
Отлежался Петр Трофимович и снова принялся за старое, но уже с оглядкой. Здоровья поубавилось, и стал он похож на ту вековую сосну, у которой и ветви посохли, и кора мхом поросла, а она все скрипит, и скрипу этого хватит еще на век.
Закончив семилетку, друзья поехали в город и поступили работать на завод. Служба в армии разлучила на время, но встретились снова и решили больше не расставаться и всегда поддерживать друг друга.
Еще будучи в армии, начал Павел Берзин писать в газету. Его очерки помещали и очень хвалили. Вернувшись на завод, он послал в областную газету очерк. Напечатали. Это событие и определило его дальнейший путь.
Вскоре ему предложили работу в редакции. Он согласился.
А Петр поехал к себе в тайгу. Но, не найдя Дела по сердцу, тоже решил вернуться в город, на завод.
Тогда и подлил каплю яда старик Обманов, сказав сыну:
— Смотри, мужик, догоняй. Хватайся за него, как утопающий. Не лучше же тебя Павлушка-то, не медом мазанный. У него дружки в городе. У тебя одна зацепка — Павел. Держись за него, как на быстрине, только без ума не хватайся — оба потонете. Без ласки и на коня не сядешь. Да смотри, окаянная твоя душа, не завидуй. Не завидуй Павлушке. Нельзя! Ну, езжай, я тебя на первое время поддержу. Павлушке почтенье передавай. Пусть чувствует: живая душа об нем помнит.
Так появился в редакции Петр Обманов. Солидно посапывая, сидел он в отделе писем, сообразив, что для начала подойдет и эта некрупная должность. В редакцию устроил его Павел, который уже заведовал отделом и считался способным журналистом. Жили они вместе в одной комнате, также принадлежащей Павлу.
Помня наставления отца, Петр старался не завидовать товарищу, да и не было причин для зависти. Тогда не возникало даже и мысли о каком-то превосходстве одного над другим. Петр не мог ни в чем упрекнуть друга. Все у них было общее, как и в детские годы. И если одному удалось больше, значит, отстающему надо помочь. Дружба есть дружба, а Павел как был, так и остался добрым другом. И Петр вначале даже восхищался успехами товарища, считая их как бы и своими успехами.
Конечно, так не могло продолжаться долго. Петр был исполнительный работник. Все, что ему поручали, он делал добротно и обстоятельно, умел доложить об исполнении порученного. Но не было у него того вдохновения, того полета мысли, при котором ремесло становится творчеством и возвышает человека над его делом.
Через три года, когда Павел уже заведовал самым боевым отделом — партийной жизни, Петр не поднялся выше рядового работника отдела писем. Павел был принят в институт журналистики и уехал в Москву.
— На этом можно бы и закончить рассказ о дружбе, — сказал Берзин и крепко положил ладонь на свое колено, как бы поставив точку.
…Ветер шевельнул листья тополей. Легкий жакет Марины, как яркая птица, затрепетал полами и слетел на сиденье. Поднимая его, Берзин сказал:
— Будет гроза.
— Да, — отозвалась Марина, ожидая продолжения рассказа.
Он взял ее под руку и повел по дорожке, усыпанной красным песком. Они вошли под полотняный навес кафе. Им подали мороженое в металлических вазочках.
— Нужно ли говорить о том, что произошло в тридцать седьмом году? — спросил Берзин.
Размешивая ложечкой белую массу мороженого, Марина ответила:
— Это теперь все знают…
— Ну, так вот. Когда это случилось, друг мой Петр поспешил порвать со мной всякие отношения. Он не ответил ни на одно мое письмо.
Марина спросила с надеждой:
— Может быть, он не получал ваших писем?
— Получал. Почта работала исправно. Другие-то переписывались.
