Она не удивилась неожиданному звонку. Наоборот, её волнение было вызвано тревожным чувством ожидания. Уже три дня, как она ждала какой‑нибудь весточки — от него или ещё от кого. Накануне ей приснился очередной вещий сон. Орест лежал обнажённый на длинном деревянном столе, выкрашенном синей краской, под цветущей липой. Цветы свисали гроздьями, ползали пчёлы. В воздухе стоял густой, бархатный аромат. Это было на Рейнеке. На его животе трепыхалась живая рыба. И хотя во сне Марго не видела отца, хотя знала, что это он принёс садок с рыбой и поставил на скамью. Она взяла кухонный нож и стала разделывать рыбу прямо на животе Ореста; отрезала головы, вспарывала брюшки, потрошила внутренности. Рыбья кровь стекала по телу, он лежал и улыбался как ни в чём не бывало. Вдруг оказалось, что это не Орест, а сколопендра. Марго одним махом рассекла ножом многоножку величиной с локоть на две части. Быстро — быстро перебирая лапками, они расползлись по разным сторонам стола и упали в душистый клевер…
— Подожди секунду, я приведу себя в порядок, — сказала она. Голос её казался таким близким, будто Марго была рядом, за раздвижной стенкой.
Орест, прижимая телефонную трубку к уху, взглянул на свою госпожу. Она тоже застыла в напряжённом ожидании. Никто не воскликнул, никто не обрадовался. Слова Исиды были сказаны буднично, без трепета; её глуховатый голос прозвучал отчуждённо.
— Что, никого нет дома в этот поздний час?
— Ещё не пришла как будто бы… — уныло ответил Орест, скривив губы.
— Позвоним попозже, — предложила Исида.
Орест положил трубку. Это была обычная женская уловка. Кому мог позвонить молодой мужчина? Естественно, самому близкому человеку, наверняка женщине, с которой был связан любовными отношениями. Исида хотела выудить из него интимные подробности его прежней жизни. Она только не могла объяснить, зачем ей нужно было знать о его прошлых женщинах. Ведь очевидно, что неизбежное сравнение с ними было бы не в её пользу. Орест клюнул, как глупая форель.
Исида заметила, как влажно заблестели глаза Ореста. Несколько секунд разговора изменили его лицо, которое, казалось, было досконально изучено. Она знала каждую его морщинку, возникавшую на лбу и в уголках глаз, когда он улыбался или хмурился. Его мимика была подвижной; лицо как будто бы всколыхнулось. Бывает, что к поверхности совершенно тихой воды подплывёт рыбёшка и, схватив насекомое, оставляет после себя блуждающие круги, словно прошлые сновидения…
Марго разбегалась кругами. Её голос, потусторонний голос, вынырнул из забвения, оставил невнятные следы на его лице. Исида пыталась их прочитать. Когда Марико была девочкой, ей позволяли бегать босиком по берегу озера Бива, где она любила изучать оставленные на песке трёхпалые птичьи следы, похожие на иероглифы.
— На твоём лице как будто бы натоптала птичка, — она провела пальцем по его щеке.
Орест вопросительно посмотрел на неё:
— Какая птичка?
— Кукушка, наверное. Когда она поёт, из её горла течёт кровь, эхо её песни улетает по ту сторону жизни.
— Это куда же? — хмыкнул Орест, не зная, что подумать.
Марико невольно слово в слово повторила предсмертный разговор со своим отцом, умершим от чахотки. Глаза её наполнились слезами. Орест смотрел, как невидимый паук сплетал под этими тёмными, непроницаемыми глазами тонкие паутинки… Вдруг в паутину влетела ласточка. Она забилась, у неё не хватало сил высвободиться из толстой, липкой паутины. На его лице отразился испуг… Глаза её напоминали ему двух плывущих в разные стороны рыб, — как на медном зеркале, которое он начищал в загородном доме, сидя перед женщиной.
В тот момент, когда вспыхнул отражённый в медной пластинке свет лампочки, Исида вспомнила вдруг, что сказал нагой мальчик из её прошлого видения. «…То моно кай эни агато…». Эти загадочные слова, будто в тёмной пещере памяти зажгли карманный фонарик, и она смогла прочесть надпись на стене: «Сначала я был мальчиком, считавшим блох в хвосте собаки, потом я был девушкой, вышивающей узор на полотне, затем виноградной лозой, вином в старом кувшине, синепёрой сорокой, среброчешуйчатой рыбой, а потом лебедем ангелоподобным, пролетающим над огромным морем, то моно кай эни агато».
Это были даже не слова, а образы самого Ореста. Наконец он предстал в прежнем облике — желанном. Руки её хотели вылепить каждый член его, каждый мускул на его теле. В тот момент, когда Орест наклонился над радио, чтобы прибавить громкость (King Crimson, Epitaph), она запустила руки в его волосы и произнесла совсем некстати:
— Ой, перхоть!
Тем временем Марго сидела у телефона и ждала звонка. Из‑под плинтуса выползла сороконожка, подбежала к её пятке, поднялась по щиколотке. Марго потянулась рукой, чтобы почесать. Сороконожка метнулась в сторону, юркнула обратно в щель. Она мысленно выговаривала упрёки, сердце её превратилось в копилку женских жалоб и обид. Из этой питательной среды вырастало мстительное чувство. Нет, взять бы да вытряхнуть всё это из шкатулки! Не всякое сердце может выдержать тяжесть пустоты, и не мудрено, что оно заполняется всяческим вздором. Марго решила, что возьмёт в разговоре с Орестом нейтральный тон, будет разговаривать ни — о-чём. «Глупое сердце, молчи!» — приказала Марго.
Орест чувствовал её близкое присутствие, но в другом языковом пространстве. Её слова теперь не казались ему чёрствыми. Наоборот, они были привычными, домашними, тёплыми, как только что испечённый хлебушек. Он вдруг осознал, что даже её фырканье, похожее на чиханье кошки, было мило ему, чертовски мило, и язык его защекотали русские слова, какие он обычно отпускал ей на ушко вместе с поцелуями.
В нём что‑то засияло. В памяти вспыхнул кем‑то оброненный во дворе медный новехонький пятачок — радостная находка детства. Если к нему добавить копеечку, то в магазине можно было купить кофейный кубик с сахаром. Или кубик какао, при этом причиталась одна копейка сдачи. И тут же он вспомнил, что такими пятачками накрывали глаза мальчика, его ровесника, в маленьком гробике на двух табуретках. Мальчик утонул в траншее, вырытой солдатами и заполненной дождевой водой. Глядя на сияющие пятачки на глазах утопленника, Орест думал о сладостях, которые можно купить за эти две пятикопеечные монетки…
Он вновь набрал номер. «Какой простой!» — удивилась про себя Исида, запоминая цифры. Наконец, Орест услышал её дыхание Марго. Первые слова они чуть ли не выдавливали из себя. Марго пересказала политические и экономические новости, пожаловалась на коллег, на дороговизну, на дефицит, на неуют, на зиму и холод — ни слова о себе. На вопрос «Как вы там поживаете?» ответила просто:
— Ни хлеба полушки, ни дров полена. Со времён Тредиаковского ничего не изменилось в жизни учёного люда, неугодных академиков по — прежнему отсылают на скотный двор за провинность. Вот, нет света по двенадцать часов в сутки, и конца света не видать. Живём, как Максим Горький: надраим самовар до сияния, затем ставим на подоконник боком и читаем в отражённом свете луны, творим нерукотворные творения!
Орест сочувствовал:
— Ну, местное телевидение только об этом и говорит. Ты знаешь, что пишут газеты о нас? Они говорят, что Россия живёт в эпоху экономического каннибализма: сильное мясо поедает слабое.
Марго была уже не рада, что затеяла мрачный разговор. Она вспомнила случай людоедства, описанный в местной газете. Орест, склонный к обобщениям, заметил:
— Человечество — раса каннибалов с весьма развитым эстетическим вкусом. Есть такой писатель, зовут его Сагава, кажется. В Сорбонне он изучал французскую поэзию, влюбился во француженку, а потом съел её от большой любви. Так любил и не мог удержаться. Теперь он ведёт передачу на телевидении, пишет романы…
— О, Господи, опять ты! Скажи что‑нибудь светлое, доброе…
— Дорогая, ты мне приснилась.
— Ты тоже приснился мне. Кто твоя госпожа?
— Она сидит рядом, слушает. Она добрая! Я живу, как сыр в мышеловке. Меня никто здесь не признаёт за русского, даже обидно, спрашивают: «Твой папа не японец?» Вот так‑то…
— Хорошо вам!
— А что хорошего? Тебя же нет! Я не могу уже, она следит за мной, всех подруг разогнала…
— И правильно делает! Я бы тоже!
— Все вы заодно.
— Стало страшно жить, не знаю даже… У нас завёлся маньяк, убивает всех паспортисток, представляешь? Мы живем рядом с паспортным столом. По слухам, они отказывали в прописке какому‑то бомжу, интеллигентного вида человеку. Я зарылась в свои мёртвые книги и не хочу ничего знать, что там творится снаружи.
Марико внимательно слушала. Она наслаждалась спокойной мелодичной русской речью. Ей был также приятен голос женщины на том конце провода, пока не возобладало чувство ревности. Она желала, чтобы все эти слова Орест говорил ей и больше никому; хотела услышать от него признание в любви по — русски. Ей казалось, что важные слова можно сказать только на родном языке, поэтому она жалела, что его язык не доступен ей. Она ревновала к языку, к непонятным словам, к чистой, светлой интонации влюблённых голосов.
