Глобус, расколотый на две равные половины, по-прежнему валялся в луже кетчупа. Все было проще. И не призрачный мир теней раскололся, а просто глобус, более того, просто волейбольный мяч. И кетчуп всего лишь томатный соус. А не кровь на снегу.
– Дай мне его! – я протянул руки к Роману.
Он перехватил разбитый глобус и спрятал за спину.
– Я докажу, что он пуст! Я опозорю целый мир на весь мир! Я унижу его! И заставлю над ним смеяться.
Смех разгулявшихся людей становился все громче. Приплясывая, они пели во весь голос. И их песни все громче приближались к нам. Плотным кольцом. Они стали водить вокруг нас хоровод. И Роман протянул им две половинки земного шара. В них тут же была до краев налита водка. Глобус и впрямь оказался пустым. Никаких тайн.
– Пей, философ! – Роман протянул мне одну половину. – Она твоя. Я не буду пить за земной шар. Он уже давно пропит и продан. Он давно провонял водкой и типографской краской денежных знаков. Мне он уже не интересен. Я выпью за то, чтобы ты смог простить меня.
– За что? За эту игру в судью и преступника? Она мне даже была интересна.
Роман хитренько подмигнул мне одной линзой. И мне не понравилось его двусмысленное подмигивание. Оно было… ну, словно у Романа было о чем сказать. Но он не хотел. Не боялся, а просто не хотел. Словно он в очередной раз сумел что-то ловко украсть. Но что? И у кого?
– И все же прости меня философ! Я редко прошу прощения! Но сегодня особенный день. И, возможно, когда-нибудь ты узнаешь за что, а возможно и нет. А возможно, сам у кого-то вот так, в морозный солнечный день, напившись водки из расколотого мира, попросишь прощения. И не скажешь за что. И тебя тоже будет за что прощать.
Люди тесным кольцом подступали к нам. И песни были настолько громки, фальшивы, бессвязны, что я плохо различал громкие, фальшивые, бессвязные слова Романа.
– Мир этот чудесен, великолепен этот мир! – кажется, так пели люди.
– Как он безобразен! – сморщился Роман и выпил залпом водку. Остальное вылил на снег. Водки было слишком много. Не смотря на сумасшествие, он, похоже, знал меру.
– Сколько в мире обмана и сколько лжи! – кажется, так пели люди.
– Нет, здесь все не понарошку. Здесь все настоящее, – я облизал пересохшие губы и выпил вслед за Романом. Не потому, что мне так хотелось выпить от горя или от радости. Просто мне хотелось пить. Не знаю почему. В морозный холодный день редко мучает жажда, даже если он ослепительно солнечный. Мне не удалось утолить жажду. Зато удалось напиться. Я не был сумасшедшим, но меры, похоже, не знал. Я плохо помню, что было потом. Мелькали люди, мелькали дома, мелькали деревья. И улица, и фонарь, и аптека. Или их тени, я не знаю. А возможно, и то и другое попеременно. Даже мелькнули тени Косулек и тень убитой косули на огромном подносе. И тени охотников и тени жертв. И мелькали голоса. Или их тени. (У голосов есть тени, я знаю теперь точно. Это – эхо.) То ли крики, толи песни, то ли смех, толи рыдания. А возможно, и то и другое попеременно. И мелькали даже чувства. Помню, я еще удивился, ведь чувства увидеть невозможно. Они не зримы и не осязаемы. У них нет ни цвета, ни запаха. Ни величины, ни объема, ни веса. Ни даты рождения, ни даты смерти. Мне даже хотелось расхохотаться над учеными. Над старшими и младшими сотрудниками. Над академиками и профессорами. Сколько они вычислили, сколько открыли, сколько изучили, сколько анализировали, сколько изобрели. А такое простое как чувства – так и не смогли разгадать. Дать им научное определение. Защитить на эту тему диссертацию. А я их видел. Они мелькали. Ненависть или любовь, горе или радость. А возможно, и то и другое попеременно. И я подумал, что лишь у них нет теней. Даже солнце не в силах отбросить тени от чувств и эмоций. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг Роман прав и чувства тоже ненастоящие? А настоящего не бывает. Или мы его просто еще не знаем. Или его не изобрели ученые и академики. Не вычислили, не показали на мониторе и не дали характеристику. Чувствам пока дали определение только сочинители. Но сочинителям нельзя верить. Они сочиняют призрачный мир. Мир теней.
Роман взмахнул на прощанье рукой и исчез. Помню, последнее, что я увидел, – это прыгающую за ним кроличью беленькую шубку и кроличью шапку. Мне даже захотелось пожелать им счастья. Они так подходили друг другу. Как охотник и жертва. Или как два охотника. Смыслом жизни которых было даром ее прожить. За счет жертв. Или они были две жертвы, смыслом жизни которых было не попасть под пулю охотника. Но я не мог говорить.
Помню, последнее, что я подумал – это то, что тайну мира так никто и не узнал. И не узнает. Может быть потому, что у земли просто нет тайн. Или их знать нам не нужно. Я почему-то очень этому обрадовался. И тут я понял, что забыл спросить у Романа главное – почему, ну почему он не превратился в старика так же, как я? И меня это огорчило. Но заплакать от обиды я не успел…Я был слишком пьян для слез, для чувств, для эмоций. Свой мир я тоже сегодня успел пропить. Но, как в детстве, мне не так уж его было жаль. Этот бесчувственный мир, который не умел плакать. И в котором единственными живыми остались призраки. Или тени.
Вот так, многоуважаемый и любезный читатель. Я не иронизирую, я научился, извините, подобной тональности в антикварной лавке. Но еще не знаю, будут ли у меня читатели вообще. Ну, хотя бы один. Но даже для одного я бы постарался и написал эту невообразимую историю. Вот она и закончилась. Хотя с этого момента она могла бы и начинаться. И, возможно, была бы более увлекательна. Возможно, более комична. Возможно, наоборот.
Впрочем, так думал, что закончилась. Но мало ли что я думал. Вообще я слишком много думаю. И от этого совершаю ошибки. Все ошибки идут от чрезмерного увлечения мыслями. Мысли запутываются в клубок. И так невероятно трудно найти конец нити или ее начало. Чтобы распутать. И земля наша тоже клубок, который мы стремимся распутать всю жизнь. И мы не знаем, где ее начало и где конец. Мы тоже впутаны в этот клубок. Мы катимся по ней или она под нами. Но края нет. Так утверждают физики и астрономы. И жизнь наша тоже клубок. И вот здесь нам кажется, что мы отлично понимаем, где ее начало и где конец. И возможно как всегда в жизни ошибаемся. У нее тоже нет начала и нет конца. Потому что это одно и то же. Мы не помним рождения и не помним смерти. Мы не помним, что было до нашего рождения и что будет после нашей смерти. Как можно утверждать, что мы вообще что-то знаем? Если это тайна, возможно, очень простая, но разгадать ее ни дано никому. Даже если мы академики и профессора. Философы и сочинители. И наши знания это всего лишь клубок, в котором нет начала и нет конца. Вернее есть и то, и другое. Но нам его не отыскать. Даже если это очень нужно кому-то.
Но и сильно жалеть об этом не стоит.
Я остался в антикварной лавке. Она теперь по праву принадлежала мне. Я носил бороду и усы. Они теперь были настоящими. И я был настоящим стариком антикваром. И никто не мог догадаться, что я всего лишь тень, призрак того молодого парня философа, который не искал смысла в жизни. И смысл жизни нашел его. У теней нет возраста, и у призраков тоже. Я попытался это понять и поэтому смирился. Конечно, я бы мог бриться каждый день. Но это бы не помогло. Моложе бы я не стал. В старости приходится выбирать – морщины или борода. Так когда-то утверждал антиквар (впрочем, вовсе и не антиквар, а всего лишь его копия). Я, как и он, выбрал бороду. И этот выбор не был мучителен, хотя я когда-то не мог и предположить, что выбирать придется так скоро. Но, во всяком случае, я успокоился тем, что стал немножко похож на Сократа. Или на Вергилия. Возможно, на Цицерона. Да мало ли на какого мыслителя! Ведь почти все философы прошлого носили бороды. Ну да, Платон, пожалуй, не носил. Но он был какой-то уж совсем легкомысленный философ. А для серьезной философии борода нужна непременно. А вот сегодня философов нет вообще. Не потому, что они не отпускают бороду. Потому что нет философии. Наша жизнь от философии далека. Для философии нужно время. Много времени. А время мы потеряли.
Время потерял и я. Мое время осталось в прошлом. Мне же осталось смириться с настоящим. И я смирился. Не скажу, что далось мне это с трудом. Во всяком случае, в моей старости была своя прелесть. В отличие от своих ровесников, мне не нужно было переживать за то, что я могу постареть. Покой мне достался даром. Как даром далась и безбедная жизнь. А моим ровесникам еще немало придется попотеть, порыдать, покусать ночами подушку, чтобы такую жизнь заработать. Им немало придется встретить на своем пути подонков и ничтожеств, немало угождать, подобострастно кланяться им в пояс, чистить им ботинки, вытирать лобовое стекло блестящего автомобиля и стряхивать пыль с английского костюма, чтобы подобную жизнь заслужить. Их немало будут предавать, подставлять подножки, стрелять из-за угла, чтобы они смогли жить примерно, как я. И немало друзей продадут в один миг немало своих друзей. И они немало гадостей будут шептать в трубку о тех, кто их когда-то любил. Ради того, чтобы предать любимых. Из-за ненависти. Или реванша? Им придется не раз падать головой вниз с обрыва. Чтобы вновь и вновь карабкаться вверх. А сколько им придется пережить похорон и потерь! Господи, а любовь! Я забыл про любовь! Сколько еще выпадет на их долю этих горьких мучений, этой преходящей страсти, которая, как ржавчина, разъедает сердце, ломает душу. И просто ломает.
